Книга Наши нравы - Константин Михайлович Станюкович

«Синице». «Синица» — солидная, приличная газета и распространена в обществе… Вы отвезите статью к редактору и дайте ему понять, что я желал бы видеть напечатанной вашу статью… Мой старый приятель будет очень рад сделать мне одолжение, тем более что взгляды «Синицы» принципиально не расходятся с моими!..

К «Синице» его превосходительство питал некоторую нежность еще с давних пор, еще тогда, когда Сергей Александрович, после своего заграничного путешествия с целью изучения сокращенных форм делопроизводства, игриво говорил, что «все будет в свое время», и написал несколько статеек в «Русском вестнике». Статейки эти тогда сделали свое дело. Представители высшей администрации получили лично от автора по одному изящно переплетенному экземпляру на веленевой бумаге с просьбою удостоить посильный труд благосклонным вниманием, и не только отнеслись одобрительно к труду автора, но везде говорили, что этот труд обнаруживает замечательные в молодом чиновнике государственные способности. Но не так одобрительно отнеслась к этим статьям журналистика того времени. Их беспощадно изругали, к немалой досаде Сергея Александровича. Хотя он и говорил, презрительно скашивая губы, что «наши литераторы — люди, не имеющие ni foi, ni loi»[14], тем не менее он написал возражение, сам отвез его к редактору «Синицы» и просил его напечатать, конечно под чужим именем. Опровержение было напечатано с весьма лестным примечанием от редакции, в котором, между прочим, делались комплименты автору статеек и на автора указывалось, как на «одного из желательных деятелей, умеющих совмещать любовь к порядку с горячею любовью к прогрессу отечества». С тех пор Сергей Александрович — да простит господь его авторское самолюбие — всегда был поклонником «Синицы» и находил, что при бедности нашей прессы «Синица» все-таки единственная порядочная газета.

Выслушав от Евгения Николаевича две-три новые сплетни и добродушно посмеявшись над новой остротой, пущенной только вчера насчет одного из почтенных сотоварищей его превосходительства, Кривский стал слушать чтение контрпроекта, сочиненного Евгением Николаевичем.

Записка была написана хорошо, тем строго выдержанным казенным тоном, прелесть которого отлично понимают департаментские литераторы и люди, привыкшие к поэзии сухой, безжизненной, строго стилистической, чиновничьей прозы.

Его превосходительство мерно, словно маятником, одобрительно покачивал головой, слушая, как деликатно и в то же время ехидно разбивался проект графа Захара Ивановича, как некоторые лирические отступления приятно разнообразили сухой перечень статистических исчислений и как в заключение резюмировались последствия благодетельных реформ недавнего времени, а между строк незаметно сквозила поэтическая легенда об исполнителях, начиная с первого и кончая последним. С необыкновенным изяществом составленная на четырех листах министерской бумаги, записка полагала бы «приостановиться, дабы сосредоточиться», но никак «не остановиться и свернуть с пути, как бы свидетельствуя, что пройденный путь не вел ко благу России…» Тихий, вкрадчивый голос Евгения Николаевича точно создан был для выражения всех тайных красот этой канцелярской поэзии: он не читал, а скорее пел, напирая на выражениях, блещущих либо красотой оборота, либо ядовито деликатной шпилькой, запускаемой прямо в сердце неумеренного в своих требованиях графа Захара Ивановича. «Если идти по пути, внушенному, по-видимому, самыми искренними намерениями почтенного автора проекта, то этот путь привел бы к неисчислимым горьким последствиям (которые подробно и перечислялись), но если идти по пути, рекомендованному его превосходительством или, вернее, Евгением Николаевичем, то он вел к такому административному блаженству, что, казалось, оставалось только воскликнуть: „Ныне отпущаеши раба твоего с миром“».

Надо заматореть в канцеляриях, чтобы понять всю прелесть сочинения, прочитанного Никольским со скромным торжеством автора, чувствующего, что слушатель его млеет от восторга…

И действительно, его превосходительство млел. Когда Евгений Николаевич кончил и скромно взглянул на старика, старик подозвал его, обнял и сказал:

— Превосходно… Превосходно… Отдайте переписать… Воображаю, как почувствует себя граф Захар Иванович!.. — весело засмеялся старик. — Ну, а теперь не донимайте больше меня… Записку о народном здравии оставьте и бумаги, какие нужно, — до завтра.

— Два слова только, ваше превосходительство…

— Ну, говорите ваши два слова.

— Я собрал сведения о госпоже Трамбецкой.

— Об этой хорошенькой женщине, у которой изверг муж… Ну что же?..

— Она действительно заслуживает участия. Муж ее беспокойный человек.

— Беспокойный?

— Очень, ваше превосходительство… Он даже несколько раз уволен был из службы…

— Бедная женщина!.. Ну, так напишите письмо о ней, я попрошу за нее. Она такая несчастная…

— Слушаю, ваше превосходительство! — промолвил Никольский, откланиваясь.

— Ну, до свидания. Спасибо, мой милый… Не поздоровится, я думаю, Захару Ивановичу, а? — повторял Кривский, — не поздоровится… — улыбался он, подавая Никольскому руку. — Увидимся сегодня?.. Вы обедаете у нас?

Никольский еще раз поклонился и ушел.

Его превосходительство позвонил и приказал попросить к себе Бориса Сергеевича.

Старику предстояло щекотливое объяснение со старшим сыном.

Борис, по его мнению, готовился сделать опасный шаг, и надо было остановить его. Шаг этот — замышляемая женитьба на дочери Леонтьева, о которой на днях сообщила Кривскому его жена.

VIII

ОТЕЦ И СЫН

Когда Анна Петровна осторожно сообщила мужу, в виде предположения, о возможности женить Бориса на Евдокии Леонтьевой, старик удивленно взглянул на жену, но не сказал ни слова. Только по лицу его пробежала судорога, он весь как-то съежился и с брезгливой миной выслушивал доводы Анны Петровны в пользу брака.

— Борис на виду, но мы, как ты знаешь, ничего не можем ему дать. Леонтьева девушка образованная, приличная… правда, не нашего круга, но Борис получит громадное состояние.

— Она нравится Борису? — прервал Кривский.

В свою очередь и Анна Петровна подняла на мужа глаза, словно бы удивляясь вопросу.

— Я не спрашивала Бориса. Отчего ж не нравиться?.. Леонтьева не хороша, это правда, но далеко не урод. «Странный вопрос! — подумала Анна Петровна. — Сергей Александрович, — вспомнила она, — тоже женился на ней без особенной страсти, а скорей по расчету; однако мы прожили счастливо!..»

С тихой грустью, молчаливо, точно решившись терпеть до конца, продолжал слушать старик защитительную речь Анны Петровны. Она не отрицала «неровности» брака, но объясняла, что излишняя щепетильность в настоящее время является «непростительным предрассудком», что теперь многие роднятся с представителями других сословий и тому подобное.

— Конечно, приятнее было бы найти Борису другую партию, но где же найти миллион приданого?

Тяжело отдавались эти речи в сердце гордого старика, резали своею вульгарностью его слух, но не поражали Кривского. Его превосходительство давно уж замечал в жене, по мере того, как тратилось их состояние, чересчур большую наклонность к уступкам духу времени, некоторую юркость и непростительную снисходительность, доходящую до того, что денежные выскочки появлялись даже изредка в ее гостиной и жали своими плебейскими руками руку его жены, урожденной графини Отрезковой.

Он сразу