Книга Увиденное и услышанное - Элизабет Брандейдж

сказал он. – Все будет хорошо. – Он гладил ее мокрые волосы. – Просто усни, и все. Отпусти себя.

И он касался ее. Даже когда дым уже густо валил.

– Я всю жизнь любил тебя, – сказал он.

И это все, что она помнит. Это был ее последний дар ему. Потому что это она отдавала. Давала, не брала и никогда ни о чем не просила.

Первым приходит шериф. Ее мальчики стоят снаружи, завернувшись в одеяла. Младший плачет, украдкой смахивая слезы. Они смотрят, как мужчины выносят их – сначала Кэла, потом ее – и засовывают в грузовик, будто хлеб в печку. Шериф Лоутон с блокнотом, колючие глаза – такой уж он человек, чувства не покажет. Он кладет большую руку на плечо Коула.

– Тебе что-нибудь нужно? – спрашивает он, и ее сын отвечает только взглядом. Кто бы мог ответить на этот вопрос? Даже сейчас она не понимает. Смерть ничего не проясняет.

Ее дети ждут, пока грузовик уедет, патрульная машина. В воздухе стоит пыль. В ее доме всегда было пыльно, сколько бы она ни убирала – а убирала она постоянно. Пыль на поверхностях, на красивых лицах ее сыновей, у них под ногтями, когда она поднимает одеяла, на их щеках, когда она целует их на ночь. Они работали на этой земле, на этой ферме. Та что-то давала им взамен. Силу, волю. Это нипочем не отмоешь. И не надо.

* * *

На траву въезжает «универсал» Мэри Лоутон. Она выходит и стоит, похожая в своем огромном пальто на кресло, полная, с худыми ногами. Потом она достает ведро, швабру и банку нашатырного спирта и шагает в дом, словно суфражистка на демонстрации. За работой, отмывая кухню, снимая постельное белье с кроватей, она ругает пустые комнаты. Она не торопится, наслаждается запахом чистоты, своим умением. Мэри, ее лучшая и самая доверенная подруга. Единственная, кому она могла рассказать. Мэри знает жизнь, знает, как та может быть сурова.

Когда работа окончена, Мэри садится на ступени, курит и плачет, качая головой. Потом она затаптывает окурок, запирает дверь и отправляется домой.

Под конец ей пришлось искать работу. Любую, какую угодно. Она не была гордой. Управляющий у Хака пожалел ее и нанял на ночную смену раскладывать товары по полкам. Как раз тогда, когда выползали из нор грызуны. Все ночные создания – скунсы, опоссумы, Элла Хейл. Кэлу, конечно, не нравилось, что она работает, – пусть и по эгоистичным причинам. Он сказал, плохо, что ее ночью нет дома. Да плевать ему было. Он сказал, ей надо быть дома с детьми.

– Денег нет, – сказала она, прекрасно понимая, что это Кэлу не хочется сидеть дома.

Она помнит поездку в город по длинной черной дороге. Это чувство внутри нее. Что-то похожее на свободу. Как она выкуривала одну за другой две-три сигареты. Опускала стекло, ветер похож на крик, весь мир вокруг, промерзший насквозь. Потом на парковке она ненадолго задерживалась, чтобы подумать. Собирала волосы заколкой, красила губы. Расправляла рубашку и джинсы. Она надевала наколенники Коула для катания на роликах, чтобы коленям не было больно, когда она расставляла товары на нижних полках. Она могла долго простоять, переставляя коробки мыла, наполнителя для кошачьих туалетов, большие пакеты корма для животных.

Ей разрешали сделать перерыв, и она обычно приносила что-нибудь из машины. Садилась в пластиковое кресло. Разворачивала шоколадный батончик и не торопясь ела. Потом выходила на ночной холод покурить. Гудели товарные поезда. Ничто не сравнится с сигаретой в холодную ночь. Когда она ехала домой, как раз начинало светать, по полям расстилался туман. Словно вернувшись с секретного задания, она устало поднималась по лестнице, смотрела на спящих мальчиков. Она раздевалась в ванной, наслаждаясь уединением, мылась холодной водой, потом голая забиралась в кровать рядом с мужем, убаюканная его мерным дыханием, запахом виски – и засыпала, а комнату наполнял солнечный свет.

Она навещает мальчиков в доме брата. Райнер и мексиканка. Им придется сделать все, что в их силах. Мальчики за столом, сложившие пальцы в молитве, похожие на играющих в покер мужчин, прячущие руки и бормочущие слова, в которые больше не верят: «Отче наш, иже еси на небесех…» Дядя улыбается с тихой гордостью, не желая выдать, как скучает по ней, своей единственной сестре. Они не разговаривали пять лет, после ссоры между ним и Кэлом из-за какой-то ерунды, просто двое взрослых мужчин со своими заскоками. Ее голубоглазые дети, уже такие большие, молча передавали миски с едой и кидали кусочки собакам.

Теперь она не может плакать. Слезы под запретом. Только странный давящий серый свет, серое тепло, словно свежесодранный мех.

Ее муж блудил, но не она – она была верна до последнего. Она пробегала мягкими руками по его худому телу, длинному торсу, ребрам, напоминавшим ей корпус корабля.

Он обладал некой грацией, особой повадкой, которую унаследовали мальчики. Возможно, не Уэйд, плотный и медлительный, но совершенно точно Эдди и Коул, у них были ловкие руки и длинные ноги, как у отца.

Вот твоя жизнь – и вот то, что ты с ней сделал. А что сделала она? Жена и мать. Ее жизнь на кухне и в других захламленных комнатах, бесконечное перекладывание, глажка и уборка, и единственная роскошь – крем для ног с лимоном и вербеной. Она была сельская жительница, крупная и одновременно стройная, сильная, но одинокая, ею пренебрегали. Она так сильно его любила – и ей разбили сердце. Мать говорила, не ходи за него замуж. Он был грубый, нечуткий, не обладал красноречивой душой. Он был с ней груб, заставлял ее чувствовать себя маленькой и ранимой. Но и защищенной. Живой.

История жизни

1

Они были хроникеры искусства. Историки, любит ели подлинного. Они отзывались на красоту, на элегантную математику композиции, на капризную массу цвета и игру света. Для Джорджа линия воплощала повествование, для Кэтрин она была артерией, ведущей к душе.

Она была художником, мастером фресок, и работала по большей части в церквях, в старых соборах в отдаленных районах города. Место она получила случайно, с помощью своего бывшего преподавателя. Со временем она наработала себе клиентуру и была хорошо известна в определенных кругах.

Платили мало, но ее это устраивало. Деньги были неважны.

Труд ее был кропотливый, тонкий. Священный. У нее были руки медсестры, осторожные и уверенные. Она была католичка. Она писала на стенах свою любовь к Богу, свой страх. К исходу дня у