Книга Церковный суд на Руси XI–XIV веков. Исторический и правовой аспекты - Павел Иванович Гайденко

властным и независимым новгородским архиепископом Далматом (1273)[235]. Во-вторых, наказания, наложенные митрополитом Кириллом на епископа Игнатия Ростовского (1280 и 1282)[236]. Не менее примечательна деятельность митрополита Петра, который и сам оказывался под судом или, по меньшей мере, перед необходимостью принести публичные объяснения в ответ на выдвинутые против него обвинения со стороны тверского епископа Андрея, обличившего митрополита в симонии[237]. Уже вскоре после того, как первосвятитель был оправдан, им были совершены суды над сарайским епископом Измаилом (1312)[238] и неким еретиком Сеитом, чья личность загадочна и, скорее всего, как-то связана с процессами исламизации в Орде[239]. При всем своем немногословии перечисленные известия примечательны и даже позволяют говорить об эволюции властных ресурсов обладателей киевской первосвятительской кафедры.

Как уже было отмечено, череду митрополичьих судов открывают события 1073–74 гг., связанные с организацией во Владимире Залесском архиерейского Собора. Причины созыва этого высокого собрания, как и место его проведения примечательны, рождая недоумения и заставляя задавать множество вопросов. Если исходить из соборных деяний, летописных известий и практических результатов совершившегося, Собор был призван решить три важные задачи. Во-первых, митрополит Кирилл намеревался закрепить общерусский характер Сербской Кормчей[240]. Во вторых, он попытался оказать судебное давление на новгородского владыку Далмата, показав на его примере, что может ожидать непослушных архиереев, а, в-третьих, на Владимирскую кафедру предстояло возвести печерского архимандрита Серапиона, которому, вероятно, в последующем надлежало наследовать титул киевского первосвятителя. Вполне можно согласиться с В. А. Колобановым, высказывавшимся за то, что Владимирский Собор мог быть созван ради поставления Серапиона[241], высокий статус которого и первенство перед иными архиереями демонстрировались с предельной убедительностью. Епископская хиротония совершалась на кафедре великокняжеского города. При этом практически сразу новый епископ принимал на своей территории архиерейский Собор, участвовал в составлении соборных Правил и поучения к духовенству[242]. При всем пафосе произошедшего во Владимире Залесском, подобное возведение на архиерейскую кафедру не было чем-то новым.

В 1252 г. Кирилл совершил нечто подобное в Новгороде, когда прибыл на берега Волхова вместе с ростовским епископом Кириллом и рукоположил там Далмата[243]. Правда, в отличие от Далмата, рожденного в Новгороде и терпеливо дожидавшегося там прихода первосвятителя, Серапион был привезен издалека, из Киева, кафедра которого по по-прежнему считалась первосвятительской[244]. Впрочем, очевидным видится еще одно обстоятельство: Кирилл предельно доверял Серапиону. Здесь, во Владимире, как справедливо заметил В. И. Петрушко, после гибели в 1237 г. епископа Митрофана[245] кафедра на протяжении четверти века вдовствовала. Таковое положение дел, по мнению исследователя, могло объясняться намерением Кирилла утвердить в этом городе свое присутствие[246]. И для этого были все необходимые основания. Владимирский стол считался великокняжеским и, помимо этого, в городе находилась резиденция Великого баскака. Данное обстоятельство позволяло рассматривать местную кафедру в качестве «столичной». Однако в силу каких-то обстоятельств митрополит предпочел не самому утвердиться на ней, а доверить эту кафедру Серапиону. Уже по одной этой причине усилия митрополита заслуживают большого внимания. В итоге, в истории и обстоятельствах созыва Собора угадывается не столько поступательное решение вопросов церковной жизни, сколько продуманный план и даже интрига, призванные укрепить положение митрополита в крайне непростых условиях внутрицерковных и политических противоречий на Руси. Правда, данная проблема отягощена ношей научно-исторических мнений, обращение к которым порой запутывает работу исследователей.

Так или иначе, отечественная историография наделила Собор 1273–74 гг. общерусским значением. Однако столь высокая оценка тех событий, имеющая свои веские основания, все же встречает и ряд возражений. Например, деяния Собора, изложенные в принятых «Правилах», вполне ясно декларируют, что во Владимире были собраны епископы исключительно северных и северо-восточных русских княжеств, к которым примыкал Полоцк[247]. Ни один южнорусский архиерей в этом высоком собрании не участвовал. Данное обстоятельство было настолько странным, что Я. Н. Щапов, не допускавший возможности того, чтобы церковный Собор, решения которого имели существенные последствия для дальнейшего развития Церкви, был проведен без участия южных архиереев, даже предположил, что заседания этого синклита прошли в Киеве, что и привело к умолчанию об именах южнорусских епископов[248]. Однако сегодня сомневаться в месте проведения соборных заседаний нет необходимости. В итоге, соборные решения общерусского значения, как на этом настаивает историография, принимались в условиях, когда на заседании отсутствовала половина архиереев, большинство которых занимали старейшие кафедры и обладали преимуществами чести. Как совершенно верно прокомментировал эту ситуацию М. В. Печников, даже присутствие Переяславского архиерея Феогноста не могло исправить ситуацию, поскольку тот с 1269 г. являлся главой сарайской епископии[249], располагавшейся в ставке ханов. Крайне важным видится еще одно обстоятельство: отсутствие в южнорусской среде и в его каноническо-правовой практике какой-либо реакции на этот Собор и его деяния. Не прослеживается в южнорусских землях и каноническо-правовая рецепция соборных «Правил». Во всяком случае, обозначенный комплекс проблем в отношении южнорусских церковных норм и практик пока, кажется, не изучен.

Если все же согласиться с общепринятым мнением и признать изначально общерусский характер Собора, то отсутствие на нем южнорусских архиереев позволяет говорить о наличии в среде епископата каких-то существенных противоречий, порожденных либо особенностями ордынского управления русскими землями, в которых земли Юга оказались под прямым управлением Ногая, находившегося в очень непростых и даже конфронтационных отношениях с Сараем[250], либо конфликтными настроениями внутри самого южнорусского епископата, сумевшего опереться на местные княжеские роды и, вероятно, оказавшегося в некоторой оппозиции к митрополиту Кириллу[251]. В контексте предложенной логики событий отказ митрополита Кирилла от рукоположения своего протеже, Печерского архимандрита Серапиона в Киевской Софии в пользу Владимира лишь усиливает высказанные подозрения. В итоге, однозначно признать рассматриваемый Собор в качестве общерусского затруднительно. Во всяком случае, общерусское значение он принял – или, точнее, ему придали, – скорее всего, значительно позднее, когда его правила были внесены в русские Кормчие.

Принимая во внимание все вышеизложенное, логичнее допустить, что Владимирский Собор и вынесенные на его обсуждение вопросы отражали не столько общецерковные проблемы, сколько проблемы, связанные с управлением северными епископиями, осложнение отношений с которыми наблюдалось на фоне конфликта между Новгородом, сторону которого, вероятно, поддержал Далмат, и великим князем, чьим сторонником выступал Кирилл[252]. Более того, предпринятая за четверть века до этого попытка южных архиереев признать над собой главенство Папы[253] вполне наглядно демонстрировала, что авторитарно управлять Югом, где правил независимый от Сарая Ногай, а местные архиереи не утратили над собой покровительства уцелевших княжеских родов, Кирилл не мог.

Текст принятых на Соборе «Правил» однозначно указывает, что к новгородскому архиерею были предъявлены некие претензии, касавшиеся различных злоупотреблений, выражавшихся в поборах с духовенства. Как