Книга Время банкетов - Венсан Робер

Для петиций (а право подавать таковые Хартия предоставляла всем французским гражданам) очень важным считалось число подписей: ведь чем больше людей присоединились к петиции, тем больше оснований считать, что она отвечает чаяниям большинства, а в данном случае — всей нации. Понятно, что устроители парижского банкета мечтали собрать большое число граждан. Главная проблема заключалась в том, как найти достаточно просторное помещение; это было нелегко, особенно в феврале. Если верить «Газете прений», впрочем откровенно враждебной по отношению к участникам банкета, организаторы сначала хотели снять новый конный цирк Франкони, который мог вместить полторы тысячи человек, но «поскольку господа Франкони отказались уступить свою конюшню, пришлось искать другое помещение и уменьшить число друзей с полутора тысяч до восьми сотен». В конце концов остановились на бывшем здании цирка на улице Горы Фавор; оно было чуть менее просторным, но собрание все равно вышло очень многолюдным. По разным данным, гостей было от восьми сотен до тысячи, и даже полиция называла цифру в 960 участников: так много народу на банкете не собиралось никогда, и до Июльской революции это число не удалось превзойти никому[95].

Кто были эти участники? «Тысяча голодранцев», по словам ультрароялистской прессы. На что «Конституционная» возражала, что, по подсчетам организаторов, у этой тысячи человек имелось собственности в общей сложности на двести с лишним миллионов! У нас чересчур мало данных, чтобы утверждать что-то наверняка, но можно предположить, что нет особого противоречия между наблюдениями полицейских, которые отметили, что помимо нескольких знаменитостей («господа Лафайет, д’Аржансон, Шовлен и Комартен») на банкете присутствовало «множество молодых людей, в особенности из Школы правоведения», и отзывами либералов, которые сообщали о нескольких почтенных старцах, присоединившихся к участникам банкета, невзирая на груз прожитых лет, а также утверждали, как это сделала газета «Молва», что «на этом банкете собрался цвет парижского общества, но не того общества, что состоит из легкомысленных салонных завсегдатаев, а общества, составленного из людей полезных, предприимчивых, просвещенных». На том же тридцать пять лет спустя настаивал и Дювержье де Оран: «Множество негоциантов, промышленников, банкиров, юрисконсультов без всяких беспорядков выразили свою твердую готовность выступать против каких бы то ни было изменений в Хартии и в законе о выборах». Впрочем, не все так просто: подобно тогдашним либеральным газетам, которые старались нарисовать — надо признать, не слишком греша против истины, — примирительную и конституционалистскую картину банкета на улице Горы Фавор, историк и политический деятель, писавший через много лет после события, обходит молчанием — по-видимому, не случайно — некоторые немаловажные детали. Он ничего не говорит об отсутствии (отмеченном роялистами) большинства независимых депутатов; не сообщает он и о том, что горстка депутатов, которые все-таки пришли на банкет, принадлежали к крайне левому флангу тогдашней либеральной партии. Это были именно те члены парламента, которые несколько месяцев спустя в ответ на политическую реакцию, последовавшую за убийством герцога Беррийского, приняли активное участие в августовском заговоре 1820 года, а в последующие годы примкнули к карбонариям. Дювержье де Оран не сообщает также, что журналист «Конституционной» заметил в зале «помимо большого числа парижан или провинциалов, имеющих право избирать или быть избранными, а также негоциантов, банкиров, художников, литераторов и адвокатов толпу генералов и офицеров старой французской армии».

То был последний молчаливый банкет. Спустя неделю шорник Лувель зарезал герцога Беррийского у дверей Оперы. Вся пресса и все политики испустили вопль ужаса. Ультрароялисты и роялисты-конституционалисты — все были уверены, что династии нанесен смертельный удар; все, и Лувель в том числе, прекрасно знали, что только герцог Беррийский мог подарить наследника старшей ветви династии Бурбонов, поскольку брак его старшего брата герцога Ангулемского с «тампльской сиротой» Марией-Терезой остался бесплодным. Что же касается либералов, они не все поголовно оплакивали участь династии, но все поддерживали законное конституционное правление, между тем подобное убийство грозило вернуть Францию в те кровавые времена, с которыми, как им хотелось думать, страна простилась навсегда.

Лувель не имел сообщников, а его расчеты опровергло известие о беременности герцогини Беррийской и рождение в сентябре «посмертного ребенка» — герцога Бордоского. Однако политические последствия убийства оказались весьма значительными. Людовик XVIII не смог или не пожелал противостоять давлению ультрароялистов и королевского семейства, которые требовали от него отставки Деказа и окончательного отказа от терпимости по отношению к «независимым», а затем и голосования за исключительное законодательство и в конечном счете добились своего. В палате либеральные депутаты боролись яростно, но безуспешно против закона об индивидуальной безопасности, который означал для них возвращение к произволу времен Белого террора, затем против восстановления цензуры для прессы и, наконец, против так называемого закона о двойном голосовании, который министерство вынашивало с предыдущих осенних выборов, чрезвычайно удачных для либералов, и который был принят в самом конце сессии[96]. На улице возле Бурбонского дворца обстановка была такой накаленной, что столкновения между молодыми дворянами и королевскими гвардейцами, с одной стороны, и либералами, с другой, привели к смерти студента-правоведа Лаллемана 3 июня и двух рабочих несколько дней спустя. Но не следует думать, что провинция взирала на парижские события равнодушно: бурные манифестации состоялись, в частности, в Гренобле, Нанте и Ренне[97]. А самое главное, умножилось число банкетов в честь либеральных депутатов, особенно в Бретани, где, можно сказать, началась настоящая кампания банкетов. «Вскоре мне недостанет времени, чтобы описать вашему сиятельству все либеральные приемы, устроенные в честь бретонских депутатов», — писал 9 августа генеральный прокурор Ренна. Неделей раньше он счел необходимым уточнить, что «эти триумфы в департаментах выражают не столько интерес народа к чествуемым депутатам, сколько оппозиционные настроения и противостояние правительству». Как бы там ни было, если жители Сен-Бриё ограничились простой серенадой в честь депутата Карре, в Лорьяне почтили банкетом Вильмена, в Фужере — Трею де Монтьерри, в Динане — Бесле, в Морле готовились устроить банкет в честь Деборда-Борньи, в Ренне — Леграверана, а в Бресте, следом за Кемпером — Гийема. Так вот, на всех этих банкетах, насколько нам известно, произносились тосты и речи; прежде всего это относится к банкету в Бресте, бесспорно самому скандальному из всех, поскольку ему предшествовал «кошачий концерт», устроенный министерскому депутату, и триумфальный въезд в город депутата либерального. А генеральный прокурор и одновременно ультрароялистский депутат Бурдо был вынужден признать, что в зале, где проходил банкет, на почетном месте стоял бюст Его Величества, что первый тост был произнесен за короля и августейшее семейство и что Гийем, которого тот же Бурдо гневно именовал «брестским князем», произнес «очень чувствительную речь о Хартии и о короле».