Книга Город Солнца. Глаза смерти - Евгений Рудашевский

– Более привлекательной?

– Ну да. Главное не переборщить. К первоначальному виду картину всё равно не вернуть.

– Почему?

Максим продолжал задавать вопросы, а сам неспешно листал паспорт, надеясь в мешанине терминов и сокращений найти хоть что-то интересное.

– Ну, можно убрать загрязнения, подновить лак, снять то, что успели подрисовать другие художники. Но оптическая структура красок с годами меняется. Они… иначе выглядят. И это уже никак не изменить. Понимаешь?

– Понимаю.

Раньше мама была искусствоведом. Преподавала в Строгановке, работала в музеях. До развода помогала отцу Максима в его фирме – занималась антиквариатом. Деталей Максим не знал. С тех пор как отец ушёл, они с мамой об этом никогда не говорили.

– Сейчас не осталось картин старше трёх веков. Таких, чтобы их никогда не реставрировали. Ну, за редким исключением. Как правило, картина, даже самая заурядная, проходит две-три реставрации. Иногда больше.

– Убирают загрязнения? – Максим отвлёкся от паспорта и теперь торопился записать всё в блокнот. Это могло пригодиться в работе над репортажем.

– Не только. Самая большая беда в том, что картина темнеет. Иногда повисит в музее лет пять-шесть и уже покрывается такой, знаешь, серой вуалью. Лак теряет прозрачность.

– Хорошо. Я это использую, – Максим просмотрел сделанные записи и вернулся к отложенному реставрационному паспорту. – Но я так и не понял, почему ты в итоге решила не продавать картину, если она уже в каталоге, если уже есть покупатель.

– Читай дальше. – Мама поглядывала на людей у парадного крыльца. Ей хотелось скорее попасть на выставку, однако Максима она не торопила. Опустила солнцезащитный козырёк с зеркальцем и принялась подводить губы.

– «Кромки старого реставрационного холста слабые, перегоревшие от времени, – Максим время от времени начинал читать вслух. – По всей поверхности красочного слоя многочисленные тонировки, находящиеся между слоями лака… Виден характерный рисунок масляных разрывов».

Мама теперь осматривала ногти. Показывала, что готова ждать до тех пор, пока Максим не сообразит, в чём тут дело.

– Ты так и не сказала, откуда она у тебя.

– Старый подарок.

– Ясно. – Максим поморщился.

Мамин ответ прозвучал не очень уверенно.

– И где она была все эти годы?

– Висела у подруги.

– Ясно. А почему ты не выставляла её раньше?

– На «Особняк» нет документов. И продать его сложно.

Максим кивнул. Ещё одна причина скрывать сегодняшнюю поездку от Корноухова. Он бы никогда не одобрил продажу картины без документов. Отчим был слишком щепетильный. И маме это нравилось. После истории с отцом ей, пожалуй, нужен был именно такой человек.

– А почему владельцем в паспорте записан аукционный дом?

– Потому что я попросила нигде не указывать моё имя.

– «На подрамнике обнаружен неопознанный оттиск на сургучной печати». Так… Это понятно. «Записи, которые закрывают всю поверхность изображения окон, не читались и создавали впечатление авторской живописи». Это тоже понятно… – бормотал Максим. Начал недовольно постукивать подошвой по резиновому коврику в ногах.

Всё это послужило бы неплохим материалом для репортажа. Можно в подвёрстке рассказать о работе реставраторов, которые готовят картину к продаже и о существовании которых многие не догадываются. Однако никакого объяснения, почему мама вдруг решила отказаться от ста тридцати тысяч, в паспорте не было. Как не было и правдоподобного ответа, откуда она вообще взяла картину, почему все эти годы прятала её и что… Перевернув очередной листок и прочитав первые строки новой страницы, Максим притих.

– Ну? – Мама улыбнулась. – Понял?

Максим медленно кивнул.

С каждой новой строчкой его интерес только усиливался.

Картина оказалась не такой уж простой.

Глава вторая. «Савельев и сыновья»

Савельев заметил пятно краски на безымянном пальце левой руки. Недовольно поморщился. Мельком, будто невзначай, осмотрел манжеты. Они были чистыми. И рукава чистые. Только это пятно – такое яркое, броское.

Савельев достал бейджик и аккуратно прицепил его к карману сорочки. «Савельев Вячеслав Алексеевич. Реставратор высшей категории». Будто надпись могла оправдать его нечистоплотность.

Постоял какое-то время, потом нервно снял бейджик и спрятал его в кармане брюк.

– Глупость… – прошептал Савельев.

В последнее время он часто говорил вслух. Пожалуй, такая странность могла привлечь внимание куда больше, чем краска на пальце. Савельев сжал губы.

Вскоре, позабыв о пятне, стал с интересом следить за посетителями. Здесь, в небольшом выставочном зале аукционного дома «Старый век», собралось не меньше пятидесяти человек. И это ещё не все: торжественная часть начнётся в девять. К этому времени Вячеслав Алексеевич вернётся в мастерскую. Он всегда так поступал. Приходил лишь в первый час. Чтобы посмотреть на людей, на картины. И почувствовать собственную власть.

Посетители в начищенных ботинках расхаживали по бетонному полу холодной венецианской мозаики, вдоль стен, покрытых тёмной галечной плиткой, и тихо обсуждали вывешенные для продажи полотна. Смотрели на них в мягком оптоволоконном свете, то и дело заглядывали в каталог, чтобы прочитать историю и характеристику картины, что-то записывали себе в телефон. Приценивались, примерялись. Им было невдомёк, что настоящим владельцем каждой третьей из представленных тут работ навсегда останется Савельев. Они могут доставать из кошельков красно-оранжевые банкноты и пластиковые карты, могут смело размахивать номерными карточками, перебивая чужую цену, а потом с гордостью показывать друзьям покупку, для которой подберут какое-нибудь убогое местечко над камином или у лестницы на второй этаж. Всё это не имело значения.

Именно Савельев выбирал, какими станут эти картины. По большей части они к нему попадали с потемневшим лаком, с затёками воды, мушиными засидами, брызгами от побелки, иногда – с прорывами. И всякий раз в его власти было сохранить мягкие полутона старения. Или разом сорвать многолетний налёт, чтобы картина, разбуженная от долгого сна, закричала во всё горло, словно взбесившийся фаянс.

– Взбесившийся фаянс… – Вячеславу Алексеевичу нравилось это выражение братьев Гонкур.

Свою роль играла и близость с картиной, достижимая лишь в глухих стенах реставрационной мастерской. Савельев видел, как день за днём из-под слоёв грязи и чужих записей наружу проступает истинное звучание красок. Он кропотливо, наслаждаясь медлительностью работы, снимал внешние пылевые загрязнения, удалял надлаковые записи и сами лаковые покрытия. Затем снимал подлаковые загрязнения и записи. Наконец бережно, миллиметр за миллиметром, избавлялся от старого реставрационного грунта. И лишь тогда замирал в восхищении. Картина, нехотя одолевая вековую стеснительность, в итоге обнажала подлинные переливы своих тонов и теней. Как взрослый хаски, проданный по объявлению, будет служить новому хозяину, но навсегда сохранит преданность лишь тому, кто приручил его в детстве, так и картина, проданная с аукциона, останется верна лишь своему реставратору.