Книга По следам полка Игорева - Станислав Росовецкий

Хоть и не протапливали вчера в горнице Всеволодовой, узкое волоковое окошко было приотворено, и Евпсихий протиснулся через него без труда. А протискиваясь, со смущением осознал греховную интимность этого своего деяния: ведь узкое пространство окна только что заполняло собою соблазнительное тело призрачной музы и словно бы оставило запахи её волос и хитона.

Лучина в светце давно догорела, и горницу наполняла мутная рассветная серость. Князь легко похрапывал, уронив поседевшую голову на стол, рядом с опасно сдвинутыми на самый край гуслями и разбросанными в беспорядке письменными принадлежностями. Очевидно, он заснул ещё до того, как киевские колокола созвали полчаса тому назад благочестивых горожан на заутреню.

Ангел вздохнул. Князь Всеволод Ростиславович совершил ещё один малый грех: не застегнул книгу, так и оставленную на столе раскрытою. Впрочем… Прищурился Евпсихий, прочитал чуть слышно: «НЕ БУРЯ СОКОЛЫ 3АНЕСЕ ЧРЕЗ ПОЛЯ ШИРОКАЯ, ГАЛИЦИ СТАДЫ БЕЖАТЬ К ДОНУ ВЕЛИКОМУ…» Это какая же книга Святого Писания? Иисуса Навина, что ли? Да нет там, кажется, такого… А дальше: «ТРУБЫ ТРУБЯТЬ В ЧЕРНИГОВЕ, СТОЯТЬ СТЯЗИ В ПЕРЕЯСЛАВЛЕ». Да это и не библейская книга вовсе, а самодельное русское сочинение. А к тому же и светское! Наверное, оно и не грех вовсе, если светскую книгу, никому не нужную, не закрыть после чтения и не застегнуть застежки. Ага! Сон сморил князя так быстро, что он не только книгу не привёл в порядок после чтения, но и диптих, который держал на колене, выпустил из ослабевшей руки.

Ангел опустился на давно не метёный пол и, на сей раз чуть ли не роясь носом в пыли, разобрал процарапанные на воске прыгающие строчки:

«А ТВОИ, КНЯЖЕ, ЧЕРНИГОВЦЫ

СУТЬ ХОРОБРЫ СЛАВНЫ:

ПОД ТРУБАМИ ПОВИТЫ,

ПОД ШЕЛОМАМИ ВОЗЛЕЛЕЯНЫ,

С КОНЦА КОПЬЯ ВСКОРМЛЕНЫ,

ПУТИ ИМ ВЕДОМЫ,

ЯРУГЫ ИМ ИЗВЕСТНЫ,

ЛУКИ У НИХ НАПРЯЖЕНЫ,

ТУЛЫ ОТВОРЕНЫ, МЕЧИ ИЗОСТРЕНЫ;

САМИ СКАЧЮТЬ, КАК СЕРЫЕ ВОЛКИ В ПОЛЕ…»

– Тьфу! – выдохнул ангел Евпсихий, отвращение испытывая и с трудом сдерживая желание чихнуть, взмыл под низкий потолок, отдышался немного и снова спустился к диптиху. На сей раз разобрал он в самом низу правого деревянного корытца, заполненного воском, ещё несколько бессвязных слов: «ИБО ИЩУТ СЕБЕ»; «ДОБЫЧИ ИЩУТ»; «А КНЯЗЬ ИХ»… Последние сомнения отпали: князь Всеволод Ростиславович развлекался, кропая виршики в старинном русском вкусе. Что ж, коль зудит тебе пачкать пергамен, то почему же, попостившись и исповедавшись предварительно, не сотворить пару акафистов, не восславить святого какого-нибудь или Богоматерь? И тут с добрым чувством вспомнил ангел одну немецкую монахиню, знакомством с которой неведомо для неё наслаждался больше трёхсот лет тому назад.

В те времена, когда здешние князья ещё в дремучих затылках чесали, размышляя, не окреститься ли им, а если всё-таки поддадутся они на уговоры захожих греческих попов, то не станут ли собственные дружинники над ними смеяться, в далекой Германской земле, полтысячелетия как принявшей христианство, уже высились каменные монастыри, а в них засели суровые воители и воительницы с мирскими грехами. Черницу ту, крещёную Евпсихией, нарекли в иноческом чину Евтерпой, она же упорно называла себя отечественным именем Хросвиты Гандерсгеймской (язык сломаешь!). Расторопная и проворная, однако фигурой квадратная и с носиком наподобие пуговки, она ещё в раннем отрочестве сурово осудила свою внешность, ангела Евпсихия вполне устраивавшую. Убедив себя, что замужество ей не светит, знатная отроковица отправилась в монастырь в Гандерсгейме, где аббатисой была её дальняя родственница, а королю Оттону родная племянница, своенравная Герберга. Посоветовавшись с Гербергой, и решилась Хросвита предложить себя жениху, который ни одной девице в помолвке не отказывавает, а именно Иисусу Сладчайшему.

С тех пор и полюбил ангел витать под высоким потолком каменной кельи, в коей юная черница неутомимо покрывала чёрными буковками куски выделанной козлиной шкуры. С высоты ему виден был только её белый, высокий и выпуклый лобик, однако если осторожненько снизойти пониже, можно было разглядеть милое личико, уродливость коего таяла в огне творческого горения. Ибо Хросвита, в мирском своем отрочестве начитавшись комедий римского язычника Теренция, в монастыре, как только освоилась, принялась усердно пересказывать христианские жития в форме пьес, при этом старалась выбирать для переложения такие мартирии, в которых прекрасные девственницы-христианки побеждали грубых и похотливых язычников. Всецело одобряя содержание писаний юной черницы, ангел Евпсихий ничего не имел и против основного пафоса её творчества. Конечно же, он прекрасно знал, что на самом деле с юными девственницами происходит как раз нечто противоположное описанному черницей, однако и то понимал, что литература отражает жизнь отнюдь не зеркально. Кроме того, не было никаких сомнений, что самой Хросвите, как и, впрочем, и ему, потеря девственности не угрожает. Черницу, кроме обстоятельств, о коих упоминать было бы бестактно, оберегали высокие каменные стены и её искренняя вера в святость и спасительность безбрачия, о причинах же нерушимости собственной девственности ангел не задумывался, предпочитая, как только сей предмет приходил ему на ум, воскликнуть: «Слава Тебе, Господи, слава Тебе!»

Тем временем настоятельница монастыря Герберга, уверовав в писательский дар Хросвиты, не пожалела казны на закупку наилучших телячьих шкур и засадила неграмотных монахинь Гандерсгеймской обители вычищать и выглаживать их пемзой, а всех грамотных – переписывать творения товарки. Так рукописи с пьесами Хросвиты начали растекаться по германским епископатам и каноникатам, а сама она приобрела в отечестве известность несколько скандальную. В ту пору случалось ангелу Евпсихию, зависая над домами саксонских книжников, подслушивать и толки о том, что Хросвита-де плохо знает латынь, на которой пишет с лихостью невежды, а потому не всегда правильно понимает значения употребляемых ею слов. Очень тогда хотелось Евпсихию встрять в разговор, чтобы вопросить: «А кто нынче вообще знает латынь?» Даже потомки коренных римлян, смешавшись с вандалами, вестготами и прочими готами, разговаривают теперь на языке, который классическим латинским никак не назовёшь! Спору нет, Хросвита была в меру невежественна: не разглядев метрическую структуру стихотворных комедий Теренция (а ведь и все остальные учёные немцы её не замечают!), она свои подражания изящному римскому драматургу слагала кондовой прозой, по новейшей тогда варварской моде украшая ей звучными и в звонкости своей вульгарными рифмами.

Ангел сосредоточил взор на поредевшей на затылке шевелюре князя Всеволода – и снова вздохнул. Не хотелось ему вспоминать о последних годах Хросвиты, когда характер у неё вконец испортился, зато самомнение скакнуло до небес. Ну, нельзя бессмертному позволять себе прикипать душой к смертным, кои стареют у тебя на глазах, а после исчезают с лица земли! Слава Богу, к этому князю-неудаче он не очень-то привязался, хоть мужик и получше других будет. Честен, этого у него не отнимешь, к убийству и разбою военному душа у него не лежит, и с женским полом совестлив. Было у него недолгое время, когда и молоденькими рабынями владел, однако волочился князь Всеволод за ними со всегдашней робостью, засыпая бедными своими подарками. Бедняга всегда надеялся, что воздастся ему по трудам его, что облагодетельствованная рабыня в ответ сама ответит на его чувство, – однако выходило очень по-разному… А вот законной супругой так и не решился, бедолага, обзавестись. И молодец.