Книга Бить будет Катберт; Сердце обалдуя; Лорд Эмсворт и другие - Пэлем Грэнвил Вудхауз

Я ответил, что это бывало, и спросил, кого она имеет в виду. Она поколебалась немного, но, видимо, решила исповедаться. Одна из радостей старости – то, что мне открывают душу прелестные созданья. Барбару я знал с детства, даже купал ее в те времена. Как-никак это связывает.

– Почему мужчины такие дураки?! – воскликнула она.

– Ты не сказала, кто навел тебя на эту суровую мысль. Я с ним знаком?

– Еще бы! Вы с ним только что разговаривали.

– Фердинанд Диббл? Значит, его ты хочешь стукнуть?

– Именно.

– А почему?

– Потому что он оболтус.

– Ты хочешь сказать «обалдуй»? – спросил я, удивляясь, как проникла она в его тайну.

– Нет, оболтус. Вы подумайте! Влюбился, а признаться не может. Я совершенно уверена, что он меня любит.

– Чутье тебя не подвело. Он говорил мне об этом.

– Почему же он мне не говорит? – вскричала пылкая девушка, швырнув камешек в подвернувшегося кузнечика. – Не могу же я на него вешаться, должен он хоть намекнуть.

– Ты разрешишь вкратце передать ему наш разговор?

– Ни в коем случае! Да я лучше умру, чем позволю ему подумать, что обезумела от любви и засылаю ходатаев!

Я ее понял.

– Тогда, боюсь, – серьезно сказал я, – что сделать нельзя ничего. Придется ждать и надеяться. Быть может, в будущем году Фердинанд обретет спокойствие, твердость, точность удара…

– О чем вы говорите?

– О том, что он не будет обалдуем.

– То есть оболтусом?

– То есть обалдуем. Это человек…

И я объяснил ей, какие препятствия мешают ему сказать о своей любви.

– В жизни не встречала такой чуши! – вскричала она. – Значит, он ждет, пока станет хорошо играть?

– Все не так просто, – печально ответил я. – Плохие игроки женятся, чувствуя, что нежная забота может им помочь. Но они толстокожи, а у Фердинанда – кожа тонкая. Он раним. Он глубок. Он позволил себе впасть в отчаяние. Одно из лучших свойств гольфа – то, что плохая игра приводит к смирению, предотвращая гордыню и кичливость, которые легко обрести на иных стезях. У Фердинанда смирение это зашло слишком далеко. Он пал духом. Он считает, что ничего не стоит и никому не нужен. Подумай, он счастлив, когда кэдди берет у него деньги, а не бросает их ему в лицо.

– Что ж, ничего не изменится?

Я немного помолчал.

– Жаль, – сказал я, – что ты не заманила его в Марвис-Бэй.

– Почему?

– Мне кажется, он мог бы там вылечиться. Он найдет там игроков, которых сможет победить. Когда я в последний раз был на этом курорте, поле для гольфа напоминало Саргассово море, где плавает всякий мусор. Я видел вещи, от которых поневоле задрожишь и отвернешься. Но, насколько я понял, он туда не едет.

– Едет.

– Вот как? От меня он это скрыл.

– Он сам не знал. И не знает, пока я не скажу ему пару слов.

И она твердым шагом пошла в клуб.

Верно сказано, что игроки бывают разные, от профессионалов и самых сильных любителей до шотландских профессоров. Казалось бы, ниже некуда, но это не так. Хуже всего играют именно в Марвис-Бэй.

Для Фердинанда, знавшего лишь клуб, где уровень достаточно высок, курорт был истинным сюрпризом. Отель кишел толстыми пожилыми людьми, которые, потратив молодость на обогащение, увлеклись игрой, где достигают мастерства только те, кто начал играть с колыбели и к тому же не разжирел. Здесь собрались чучела всех возможных видов. Один человек пытался обмануть свой мяч, глядя в сторону, а потом делая удар, когда тот утратит настороженность. Другой двигал клюшкой так, как будто бьет змей. Третий гладил мяч, словно кошку, четвертый щелкал по нему, как бичом, пятый томился перед каждым ударом, словно получил плохие вести, шестой как бы помешивал клюшкой суп. К концу первой недели Фердинанд был признанным чемпионом. Он прошел через этот зверинец, как пуля сквозь пирожное.

Сперва, еще не веря в успех, он сразился с тем, кто обманывал мяч, и победил. Потом, смелея все больше, он разбил наголову кошкоглада, змеебоя, щелкателя, печальника и супомешателя. Эти субъекты были лучшими из местных любителей. Прыти их остро завидовали восьмидесятилетние старцы и те, кто передвигался в кресле на колесиках. Словом, соперников у него не осталось. Через неделю он ощутил себя самодержцем, мало того – получил свою первую награду, оловянную кружку размером с дубовую кадку, и каждый день спешил к себе, чтобы посидеть над ней, словно мать над колыбелью.

Конечно, вы спросите, почему он не воспользовался переменой и не объяснился с Барбарой. Я скажу вам. Он не объяснялся с ней, потому что ее не было. В последний момент ее задержала болезнь одного из родителей, и она надеялась приехать недели через две. Несомненно, он мог использовать одно из ежедневных писем, но они целиком уходили на описание успехов. Как-никак не объясняться же в постскриптуме.

Тем самым он решил подождать ее приезда. Чем дольше ждать, тем лучше, поскольку каждое утро и каждый вечер прибавляли самоуважения. День ото дня, счастье маня, он становился важнее.

Однако над ним собирались темные тучи. Враги и завистники перешептывались за его спиной. Нет большей важности, чем та, которую обретает тихий, скромный человек. Фердинанд, собственно говоря, стал агрессивно важным. Он останавливал игру, чтобы дать сопернику совет. Щелкатель его не простил и прощать не собирался. Супомешатель, мешавший суп с той поры, как в шестьдесят четыре года записался на заочные курсы «Играем через две недели», обиделся, когда какой-то мальчишка сообщил ему, что бить надо мягко и неторопливо. Змеебой… но не буду утомлять вас подробностями. Достаточно сказать, что все невзлюбили Фердинанда и однажды после обеда собрались в холле, чтобы обсудить положение. Бурные жалобы завершил вопрос одного старичка:

– Да, но что мы можем сделать?

– То-то и оно, – вздохнул супомешатель. – Что делать?

Все печально закивали и покачали головой.

– Знаю! – воскликнул кошкоглад. Он был юристом с мрачным, но изощренным умом. – Знаю! У меня служит некий Парслоу, великолепный игрок. Я пошлю ему телеграмму. Пусть приедет и собьет с него спесь.

Все радостно одобрили этот план.

– А вы уверены, что он победит? – спросил осторожный змеебой. – У нас нет права на ошибку.

– Конечно, уверен, – отвечал юрист. – Джордж Парслоу как-то кончил раунд на девяносто четвертом ударе.

– Многое изменилось с тех пор, – опечалился старичок, – ах, многое, многое! В девяносто четвертом не было автомобилей, которые так и норовят тебя переехать…

Какая-то добрая душа увела его к яйцам всмятку, и остальные заговорщики вернулись к теме.

– На девяносто четвертом? – спросил недоверчивый супомешатель. – Считая каждый удар?