Книга Ночь на хуторе близ Диканьки - Андрей Белянин

Тут затуманившийся воспоминаниями взгляд её пал на пустое место за столом.

– Николенька? Ах ты ж, стервец такой, ах ты ж…

Поздно. Осчастливленный свободой своей, молодой человек весьма вовремя утёк из дому. Яркое июньское солнце встретило его тёплыми объятиями, свежий ветер расцеловал в обе щеки, а ноги сами понесли за околицу, огородами, мимо зелёных яблонь и слив, в сторону тихой Диканьки. Именно там, в середине села, стояла огороженная плетнём добротная ухоженная хата, где с божьего благословения проживал сельский Тор, его единственный друг, добрейшей души кузнец Вакула.

Когда молодой паныч был ещё сопливым мальчишкой, именно Вакула, хоть и на год младше возрастом, отважно защищал Николя от компании соседских задир. В свою очередь и Николя проникся искренней дружбой к смуглому, крепколобому малышу, с трёх лет помогавшему отцу в кузне, и даже за год или два худо-бедно выучил приятеля грамоте. И тот и другой выросли, оба рано потеряли отцов, но если Николя от тяжёлого потрясения ударился в книги, то сын кузнеца с крестьянской основательностью продолжил родительское дело…

– Здрасьте, тётя Солоха, а Вакула дома? – ещё от плетня, не заходя во двор, крикнул недавний выпускник-гимназист.

– Нема его в хати, – сухо поджала сочные губы всё ещё роскошная женщина неполных сорока лет, поправляя расшитый платок, накинутый поверх заправленной в юбку рубахи. Вакула не раз рассказывал приятелю, что на его маму до сих пор изрядно заглядываются многие именитые козаки.

– А тебе он на що? Геть отседа! – Солоха недолюбливала молодого человека, никогда не скрывая своего неприятия их дружбы с её сыном, а потому возмущённо продолжила: – От дурень так дурень! Плечи шире, чем бричка у заседателя, а ума Бог дал не более, як трезвому куму на именинах у свояченицы. Говоришь ему: он паныч, а ты хто?! Ты що, ровня ему чи как? Та щоб он гикнулся от своей учёбы, ты будешь мать слухать?! Щоб у вас обоих под глазом по пузырю с копну величиной набежало, у него пид левым, у тя пид правым! Щоб вас пчёлы в язык покусали! Щоб вин… ой лышенько, ох серденько боли-ить…

Всё это и Николя, и Вакула слышали не раз и научились пропускать мимо ушей. Если дома друга не было, значит, он мог быть только в кузнице. Молодой гимназист пуще прежнего припустил вдоль околицы туда, где на самом отшибе стояла маленькая низкая хатка с кривой трубой и залихватски забекрененной крышей, на манер запорожских капелюх.

Сквозь открытое оконце долетал весёлый перестук молотка и запах свежей краски. Мало кто не знал, что скромный кузнец балуется ещё и «малюванием», а от верного друга тем более никаких секретов не было. Да Николя и сам порой привозил ему разные картинки из Нежинска, по большей части всяких диковинных птиц или заморские цветы, беззастенчиво вырезанные из профессорских энциклопедий.

– Га-а, кого бачим?! Яку учёну цацу до нашей хаты ветром донесло! – Вакула отложил молот и радостно обнял друга. – А ну, поворотитесь-ка, паныч. Экий важный вы стали, прям как из самого стольного Санкт-Петербургу!

– Словно сто лет не видались, – с улыбкой подтвердил Николя, чуть морщась от боли, ибо кузнец гнул подковы, как гречневые блины. – А я вот с матушкой твоей поздороваться успел.

– Ох, опять, поди, лаялась?

– Вполне умеренно. – Николя пристроился задом на тёплую наковальню и, улыбаясь, спросил: – А что ж, Вакула, правду ли говорят на селе, будто бы твоя мать ведьма?

– Брешут, сучьи бабы, – не очень уверенно откликнулся кузнец, припоминая, как под окнами Солохи поочерёдно трутся и местный дьяк, и степенный козак Чуб, и достойный запорожец Свербыгуз, который ежели начнёт расписывать истории, то все тока за животики хватаются, и даже порой, страшно подумать, сам сельский голова!

А голова на селе это… о-го-го! Это сила и власть, почёт и уважение! Да и кто не мечтает стать головой? Пред ним именитые козаки ломят шапку, девушки при встрече щебечут «добридень!», и даже господин исправник не гнушается откушать у него рюмку водки на Святках или церковном празднике в самом Миргороде.

– Как у тебя с Оксаной?

– Та-а… – неопределённо пожал широкими плечами кузнец и, понизив голос, прошептал: – А у старом храме за Диканькою, бают, шо нечистый балует…

– Расскажи! Ты же знаешь, как я люблю ваши малоросские сказки.

– Так сидайте сюды та слухайте. – Вакула кинул старый тулуп на один из мешков с углём. – Ось шо у нас на той недели такое було… И смех и грех в одной пропорции…

Когда надо, единственный сын красавицы Солохи умел ввернуть учёное словцо, пусть и не всегда вовремя и к месту, но впечатление это всё равно производило чрезвычайное. Девки млели на ходу, и даже сам пан комиссар, качая мудрой головой, почитал разумным добавить лишний грошик за починку колёс своей брички. Учёный человек в наших краях такая же редкость, как турецкий павлин в курятнике. Какой же петух ему там позволит горло драть?

Но простите Христа ради, что отвлёкся, так вот, история, рассказанная диканьковским парубком своему городскому приятелю, была и жуткой и завораживающей одновременно. Якобы один молодой бурсак спьяну подкатил с полюбовностями к старухе на постоялом дворе, а наутро старуха оказалась красивой девицей, которая от внезапно вспыхнувшей в сердце страсти так на месте и померла. А батька её, знатный запорожский сотник, потребовал от того бурсака читать молитвы над телом бедной панночки. Так бурсаку в том храме такие ужасы виделись, что он наутро седой вышел, а через день и вовсе преставился…

– Что, вот прямо так просто взял и помер?

– Ни! С гопаком, писнями та разными прибамбасами, – даже слегка обиделся рассказчик. – Вот вам крест, паныч, шо так оно и було! А коли не верите, так нехай вам про то лысый дидько[2] расповедае…

– Да не пыжься ты, как кобыла цыганская, которой трубку в одно место вставили и всем табором дуют, – улыбнулся тонко в усики Николя. – Так что, говоришь, будто в том храме и поныне нечисть шурует?

– А то ж!

– Так я посмотреть хочу.

– Шо?

– По-вашему, побачить. – Славный правнук запорожского атамана Гоголя свободно владел обоими языками, но в разговоре с Вакулой всегда переходил на русский.

Кстати, по просьбе последнего, искренне полагающего, что, ежели вдруг его в Санкт-Петербурге сама царица об чём-нибудь спросит, а он и ответить не знает как. Ну чтоб самому не обидно и матушку государыню в неудобное положение не ставить. Может, оно и двусмысленно получилось, но куда денешься…

Вакула честно приложил крепкую ладонь на высокий лоб друга, убедился, что не горячий, значит, на лихоманку не спишешь, и уточнил: