Книга Четыре степени жестокости - Кит Холлиэн

2

Я люблю часы отдыха. В такие моменты кажется, что ты контролируешь ситуацию и при этом можешь обрести уединение. Особенно мне нравится послеобеденный отдых, в это время зэки переставали злиться и направляли свою энергию на решение конкретных задач.

Даже зимой я часто перехожу из одного корпуса в другой через двор, а не через туннель. Свет из камер заключенных оставляет тонкие полосы на гранитных стенах, напоминающие белые кресты военного кладбища. В местной церкви собираются те, кто вновь обрел веру. Из гимнастического зала доносятся удары баскетбольного мяча. В библиотеке юристы-любители изучают прошлые дела с усердием археологов, смахивающих пыль с покрытых землей камней. Сидящие в камерах зэки перелистывают страницы потрепанных детективных романов, надеясь, что их предшественники не вырвали последние страницы. Когда же мы закрываем камеры и запираем блоки, заключенные опять становятся беспокойными и тревожными, но после полуночи все приходит в норму, и даже те, кого мучит бессонница, сидят тихо. Эта благодать заканчивается за час до завтрака, когда многие зэки просыпаются и принимаются делать утреннюю зарядку, молиться и совершать прочие, иногда унизительные, ритуалы, которые призваны избавить их от навязчивых идей и маний. И тогда их умы начинают «бродить», у них появляются планы, их охватывает тревога или даже гнев, а для надзирателей начинается новый трудовой день, будь он неладен.

Джошуа Рифф был из числа тихих заключенных. Первый раз я увидела его, когда за три часа до начала моей смены пришла к нему в камеру, чтобы разбудить. Было начало пятого утра. Большинство зэков просыпаются еще до того, как ты вставишь ключ в замок, но Джошуа был еще совсем молоденьким пареньком восемнадцати лет с легкой щетиной на подбородке и сонными глазами. Худой, с взъерошенными волосами, он напоминал не преступника, а скорее маленького прогульщика, опоздавшего в школу.

В камере у него было сыро. Как правило, зэки поддерживают в своих камерах порядок, даже если они забиты добром, но вещи Джошуа были в беспорядке разбросаны: мокрое полотенце, грязные носки, один ботинок валялся перевернутым, второй — подпирал стену. У него было немного вещей, никаких электроприборов, безделушек или картонных стеллажей, которые имеют некоторые запасливые заключенные. Если бы он сидел в общем блоке, то кто-нибудь из зэков давно бы втолковал парню, что ему не мешало бы постирать свою грязную рубашку.

Но Джоша поместили не в обычную камеру, он находился в лазарете Дитмарша, или, как еще называют это место, в «палате для нытиков». Здесь содержатся самые неприспособленные к жизни зэки: увечные, больные и те, что, как говорится, не от мира сего. Я проходила мимо его камеры сотни раз и никогда не заглядывала туда. Как и большинство надзирателей, я не особо переживала за этих неудачников, калек и носителей ВИЧ-инфекции; это было даже не презрение, а скорее равнодушие к тем, кто слишком уязвим, чтобы представлять какую-либо угрозу, или слишком слаб, чтобы привлекать к себе внимание.

Когда смотритель Уоллес сообщил, что Рифф помещен в лазарет, я тут же решила, что мой новый друг не ужился с соседями или пытался покончить с собой. Но он выглядел совершенно здоровым, и это заставило меня задаться вопросом, почему его не поместили в общий блок. Да, он молодой и тихий, но это не давало повода делать для него исключение. Щенков часто запирают вместе с волками. Почему же к нему такое особое отношение? Больше всего меня раздражало, когда кому-то оказывались незаслуженные привилегии, и меня уже начало тяготить странное и непривычное задание, которое мне поручили.

Это был не самый лучший день в жизни Джоша.

— В чем дело? — пробормотал он сонным голосом.

— А ты как думаешь? — так же тихо ответила я вопросом на вопрос и велела собираться.

Я видела, что, пока он одевался, воспоминания жестоко и неумолимо обрушились на него. В тот день должны были состояться похороны его отца, и мне волей-неволей предстояло играть роль сопровождающего. Раньше мне приходилось доставлять заключенных в суд или в больницу, однажды лаже в школу. Но никогда прежде я не покидала тюрьму посреди ночи без надлежащего документа, без помощника или формального разрещения и никогда прежде не получала строжайшие рекомендации не распространяться о происходящем. Наверное, мне надо было выяснить причину. Я должна была сослаться на кучу правил, которые нарушала, и сказать о том, что придется много лгать. Но я решила, что нет смысла выступать против смотрителя Уоллеса. Заявляя о должностном правонарушении, ты делаешь хуже только себе.

Мы вышли из камеры и двинулись по коридору. Джош старался не смотреть мне в глаза. Я решила, что он подавлен предстоящими похоронами и чем меньше мы будем друг с другом общаться в течение дня, тем проще нам обоим будет пережить все это.

Мы вместе спустились по темной лестнице лазарета и через коридор прошли в центр управления. Джош оглядывался и глазел по сторонам, как любопытный турист. Мы находились в самом центре тюрьмы, отсюда вели коридоры в четыре тюремных блока, образовательный центр и административный корпус.

Когда никого нет, это место напоминает пустой стадион. На первом этаже ровно посередине возвышается «Пузырь» — огороженный решеткой и пуленепробиваемым стеклом пункт управления для охраны, оснащенный мониторами, на которые передаются данные с камер наблюдения, снимающих все, что происходит в тюремных блоках, а также в коридорах и служебных помещениях. Под «Пузырем» находится склад боеприпасов, где скучающие надзиратели имеют возможность поиграть с оружием, которое не могут носить во время обычных дежурств. Еще ниже расположен старый изолятор, который мы называем Городом. Он напоминает средневековую темницу — это наша тюрьма в тюрьме. Лет пять назад его закрыли в связи с тем, что нынешняя администрация придерживается более мягкого и щадящего подхода к работе.

Шестью этажами выше, на высоте нескольких метров от четвертого уровня тюремных блоков, поднимается стеклянный купол. Тем утром он отражал свет, испуская слабое мерцание, которое придавало главному залу сходство с тускло освещенным собором. Днем же, когда солнечные лучи пробиваются через грязь, скопившуюся на куполе за сто лет, это место напоминает самую странную оранжерею на свете.

В свое время на строительство купола ушло, наверное, целое состояние, он видел сотни тысяч заключенных и надзирателей, коротающих жизнь под его сводами. И все ради чего? Когда-то архитекторы и строители считали, что заблудшие души быстрее исправятся, если смогут созерцать Бога на небесах. Высокие окна освещали центральный зал и ряды узких камер, тесных и аскетичных. Это было сделано намеренно, чтобы сдерживать активность зэков и способствовать развитию их духовного мира. Явный просчет психологов, который теперь, по истечении времени, кажется смехотворным.

Я считала подобные преобразования пустой мечтой. Ты можешь ограничить заключенных в поступках, но тебе никогда не удастся контролировать их мысли, в большинстве случаев дурные. Вместо того чтобы мечтать о единении с Богом, большинство находящихся в этих стенах людей — как надзирателей, так и зэков — тратят свои умственные силы лишь на то, чтобы выяснить, какими возможностями они располагают, как им выжить, заработать деньги, получить сексуальное удовлетворение или ширнуться какой-нибудь дрянью до конца вечера. Все остальные поступки лишь способ убить время, отведенное на их жалкую жизнь.