Книга Вышибая двери - Максим Цхай

И тогда, взяв ее (немец находится в неудобном положении: согнувшись и вдобавок протянув в мою сторону руку), я с размаху, победно, громко бухаю каску на стол, перед противником! Да еще и прижимаю пятерней сверху! Так, что подпрыгивают кружки с чаем.

После секундной тишины вагончик взрывается от бешеного хохота, несущегося из здоровых глоток работяг. Хохочут все. И немцы, и иностранцы. Вместе! Вповалку! Огромный Фриц грохочет так, что сотрясается железный шкаф, на который он облокотился. Хуссейн от смеха упал на бригадира, и тот расплескал себе чай на колени, но смеяться от этого не перестал. «Интернационал» надо петь с хохотом!

Красный до кончиков торчащих ушей Даниель, не глядя мне в глаза, что‑то бормочет под нос и делает вид, что нет ничего на свете важнее, чем давно затертая страничка из «Плейбоя». Судя по выражению его лица, ищет он сейчас в этой пышногрудой красотке не любовницу, а маму. Это больше соответствует его душевному сорангутаностоянию. То‑то же, мальчик. Всю свою небольшую жизнь ты вел себя как г в оранжерее, валял дурака, хамил учителям в школе. Знать ничего не хочешь, кроме пива, пабов и дискотек, и высокомерно цедишь: «Я немец в своей стране!» Я же был бит советскими ментами, мерз в голодной Караганде, деля с другом последний кусок хлеба, и строил детский дом для беспризорников, малолетних попрошаек. Они и присвоили мне, «дяде Максу», гордое звание — Бродяга. И ценнее этого звания для меня ничего нет и не будет.

Ты здесь родился? Хорошее дело. А теперь здесь живу и я, Бродяга.

Так что привыкай.

* * *

Зачем человек ведет дневник?

В надежде, что кто‑нибудь его прочтет. Это вроде как потерпевший кораблекрушение толкает в бутылку записку. Но одиночество на необитаемом острове имеет свои прелести. Во–первых, всегда есть надежда когда‑нибудь с него выбраться. Во–вторых, рыбалки сколько хочешь, пляж… Одиночество среди людей дышит острым сквозняком коридора, двери которого распахнуты настежь. Люди входят с одного его конца, натоптав и накурив, выходят с другого — и в нем снова холодно и пусто.

А чего ты хотел? Живешь в чужой стране, с чужим языком. Пройдут годы, пока все это станет твоим. И станет ли когда‑нибудь родным?

Вот мой дневник и начат. Хотелось бы, чтобы к его завершению у меня появился свой остров или хотя бы закрылась одна дверь в коридоре.

* * *

Завербовался в известную фирму в качестве секьюрити. Специализируется она на охране больших дискотек и рок–концертов. На работу взяли! Ура! Или… черт его знает. Получил разнарядку в большой танцхаус. Оформлен он прикольно: на стенах заняты самыми разными делами игрушечные свинки — танцуют, пьют пиво, торгуются за покупки и даже лезут в петлю, а под потолком механические обезьянка и крокодил совершают странные, жутковатые движения в такт ревущей музыке. Вторую неделю брожу там с мрачным видом и надуваю щеки. На черную–черную водолазку натянута черная–черная куртка, черные–черные брюки над черными–черными ботинками, и на голове у меня черный–черный… смешной хвостик.

За неделю работы удалил с поля трех турок, одного итальянца и одного немца. По лицу пока не получал, хотя двое и норовили сопротивляться. Догнал албанца, который отодрал и пытался стащить с охраняемого мной объекта табличку с надписью «Не курить!». Албанец, получив от администрации танцхауса волчий билет — «хаусфербот», обиделся. Сообщил, что нехорошо так поступать с иностранцами, негостеприимно.

Немца, который хотел удрать, не заплатив, путем прорыва через кассу, я догнал, скрутил, притащил обратно, а потом долго и монотонно, с интонацией робота Вертера, нудел у него над ухом: «Вы должны заплатить… вы должны заплатить… вы должны заплатить…» — пока психанувший пленник не стал разбрасывать вокруг себя дензнаки с криками: «Вот! Забирайте! Все забирайте, все!» И, швырнув опустевший бумажник в мусорку, ушел бедным, но честным.

Работаю ночами, устаю и все время испытываю два простых мужских желания: спать и есть.

Но вообще впечатлений куча. Понял, почему людям пишущим рекомендуется смена профессий: новая работа разом погружает тебя в новый мир, в иные слои общества и специфические обстоятельства, приходится познавать новое отношение людей к тебе и твое к людям. Описывать, правда, все это некогда. Кем я только не был… Держимордой еще ни разу. Мне это не идет. Но… деньги! Зарабатываю на учебу, ибо заботами Шредера разваленная им экономика Германии не может больше финансировать обучение своих граждан. Будет время, обязательно зафиксирую пару веселых эпизодов из будней дискотечного охранника. Это тебе не каской об стол…

* * *

Вчера, уже под утро, вытащил из танцхауса пожилого драчуна, напавшего на бармена.

Случай из ряда вон. Нападавший был не турком и не югославом, а типичным белобрысым немцем лет пятидесяти, мосластым и долговязым. Блин, мужику уже о внуках думать пора. Заломил его за шею, в таком виде потащил через весь зал к дверям, на радость публике. Всю дорогу он мне в подмышку объяснял, что со мной сделает, когда я его отпущу. Я не верил. Но было неприятно. Не оттого, что страшно, а оттого, что противно. К тому же забияка был на голову выше меня, и со стороны мы представляли собой сюрреалистическую композицию: шагает какой‑то Чингисхан с черным лошадиным хвостом на голове и дополнительной лысеющей головой под мышкой, из второй сыплются садистические фантазии, а сзади мотыляются длинное тело и две ноги, пытающиеся ступать сообразно моим шагам, чтобы не волочиться по полу.

Мой напарник, испанец африканского происхождения Франциск (ох и лодырь!), уже открыл дверь в темное неласковое утро, куда я должен был выкинуть провинившееся тело, и тут выяснилось, что великовозрастный беспредельщик, нагуляв на шестьдесят евро, так и не заплатил. Голова, зажатая у меня в локтевом суставе, ухмыльнулась — чтобы произвести расчет, мне придется его отпустить. Наш кентавр дал задний ход и отошел подальше от стеклянного витража. Философски вздохнув, я отпустил придурка, и тот, не теряя времени, выбросил в мою сторону длинный хук правой. Девчонки из гардеробной, в полном согласии со сценарием, схватились за щеки и завизжали. Падла Франциск сделал вид, что проклятая входная дверь никак не хочет закрываться. Но ничего страшного не случилось.

К пятидесяти у многих скорость движения уже не та, и я достаточно легко уклонился, сам же нападающий по инерции закрутился вокруг своей оси и как‑то сразу утратил дух борьбы, выложившись в одном неудачном ударе. Он все еще стоял, сжав кулаки и воинственно дыша, но в глазах его уже читалось понимание бессмысленности сопротивления. Древняя германская культура снова гибла под натиском меднокожих варваров с востока. Половина его седеющей редкой шевелюры встала вертикально, наэлектризованная о мой бок, другая бессильно свесилась на ухо. Мне стало стыдно — за него, за себя, да и вообще. Мелькнула мысль: «Хорошо, что мои ребята и особенно девчонки в Крыму не видят всего этого…»

Я сказал:

— Успокойся. Сядь на стул и, битте, сам. Добровольно.