Книга Черт-те что, или Праздник первого зуба - Гру Дале

И сам в ужасе проснулся: а вдруг кто-нибудь слышал, как он гоготал? Кошмарики зелёные! Он по-собачьи несколько раз лизнул локоть, чистя язык. Прокашлялся, рыгнул, сплюнул. Вроде обошлось. А то если б старший братец Бавван услышал смех, то дразнил бы Бамбуля до следующей Ночи Огня, если не дольше. Дьяволята не смеются. Дьяволята не улыбаются. Дьяволята не плачут. Бамбуль знал правило трёх «не», да разве во сне за собой уследишь?

Бамбуль сел на своей лежанке и стал щупать свежую рану на голове. Она мокла, жгла и болела. Сон кончился, остались камни, песок, земля и мрак. Бамбуль повесил нос, опустил хвост и плечи. Потом снова осторожно ощупал голову: не набил ли он себе ещё и синяков или шишек. Затем приступил к утреннему ритуалу — стал проверять, не расшатались ли за ночь зубы.

Бабушка Злыдневна успокаивала его: говорила, что надо потерпеть, подождать, не тревожиться. Однажды он проснётся, а зуб шатается, за ним — другой, третий… А потом все они в свой черёд выпадут. И в честь его первого выпавшего зуба устроят большой праздник — Зубоночь, с танцами и деликатесами, с шумом и грохотом. А потом на месте его детских коричневых мелких зубов вырастут настоящие чертячьи зубы — большие, кривые и острые.

Но пока что дело обстояло так, что все младшие кузены и кузины Бамбуля давно свистели сквозь дырки в зубах, а его детские зубки стояли как гвоздями прибитые, и он не решался скалить их и никогда не раскрывал рта, даже чтоб пошипеть. Разговаривая, он следил, чтобы зубы не виднелись из-за губ, и очень мучился с этим, потому что нередко от усердия он прокусывал губы насквозь. Бамбуль давно стеснялся смотреть чертям в лицо и одиноко проводил время в самых дальних закоулках. Его спальная ниша была в таком тёмном углу, что темень можно было драть когтями. Он подолгу сидел там и чувствовал, что ничего в его жизни уже не поменяется: ни зубы, ни лежанка, ни чёртов подголовыш.

Бамбуль прислушался. Темно, сонно. Вязко и лениво кипит лава, в трубах гудит пар, где-то прошелестели крыльями мелкие летучие существа, кто-то большой с шумом пролез в тёмный угол. Здесь, под землёй, живут уродливые создания, такие гадкие и коварные, что боятся попадаться людям на глаза. Днём они расползаются по своим норам, а по ночам изредка, когда нет луны, вылезают на землю подышать чистым воздухом. Бамбуль знал их всех наперечёт и помнил, кого надо опасаться, а кого можно и попросить спинку почесать.

Здесь проживала вся многочисленная родня Бамбуля: мамаша Бажаба, папа Бабадур, старший брат Бавван, бабушки и дедушки, дяди и тётки, кузены и кузины и прочие черти. Бамбуль был самым маленьким в семье, если не считать новородков — новеньких, ещё спелёнутых бесят, которые рядком лежали в картонной коробке у стены и орали так, что любо-дорого послушать. Бамбуль не упускал случая повозиться с малышнёй и каждый раз, проходя мимо (как бы ни спешил), не забывал пихнуть их ногой или стегануть хвостом. В ответ они устраивали такой концерт, что люди на земле вдруг теряли терпение, раздражались и затевали ссоры.

Хотя по части забав с малышнёй Бамбулю далеко до старшего брата. Бавван был уже подросток, отличался завидными размерами и больше всего любил коротать время поблизости от огнедыров, вдыхая густой, чёрный, полный сажи дым. Домой он приходил ближе к полуночи, пропахший гарью, с подпалинами на руках и загривке и первым делом принимался мучить новородков. Они смешно тявкали на него и откатывались к дальней стенке ящика. Минут через пять поднимался страшный крик и плач, иной раз такой оглушительный, что люди на земле от страха прибавляли шагу, им чудилось, что где-то воют волки.

— Ну ты и зловреда, спасу от тебя нет! — гордо и радостно хвалила Баввана мамаша Бажаба и даже награждала тумаком по макушке.

Потом она отправлялась по своим делам: помучить кого-нибудь, пощипать, постращать. Бавван раздувался от гордости вдвое против прежнего, вставал посреди норы и крутил хвостом разные финты, а Бамбуль, наоборот, делался словно бы вчетверо меньше, забирался в дальний угол и горько вздыхал. Его мамаша вообще не замечала. Он был для неё недостаточно плохим, как ни старался. Чего только он не перепробовал! И пукал за столом, и рыгал, и сыпал обкусанные когти в еду, и сморкался бабушке в волосы. Но нет — для мамы Бажабы всё это не тянуло на настоящее плохое поведение, потому что сама она была ужас что такое. Даже описать нельзя — бумага не выдержит. Папа Бабадур, знатный бес и не робкого десятка, тихо забивался в угол, когда появлялась мамаша Бажаба.

Постепенно подземье просыпалось, наполняясь звуками. Сперва тихими: один кашлянул, другой хрюкнул. Потом погромче: вокруг стали шипеть, сморкаться, пукать. Потом обычными утренними: двоебрюхи целыми выводками ползли по своим делам; медноедки принялись понемногу копать землю; зашумели визгли; вухезвоны со скрежетом потирали лапки. Просыпаясь, с хрустом потягивались злыдни.

Проснулась и мама Бажаба. Бамбуль услышал, как она встала с лежанки. Подошва горы при этом просела и крякнула, а освободившаяся от ноши лежанка приподнялась с характерным утренним щелчком. Бамбуль отступил в сторону, чтобы не столкнуться с мамой лицом к лицу. Только что проснувшуюся Бажабу опасались даже домашние. А тут она ещё неловко ударилась головой о каменный выступ. Гора задрожала. Мамаша хрюкнула, гукнула и высморкалась — с потолка посыпалась земля, а люди наверху схватились за зонтики: им послышался гром.

Когда мама проходила мимо, Бамбуль юркнул обратно на лежанку и притворился спящим. Проснулся и папа Бабадур, и они с мамой по-семейному переругивались у огня.

— Чтоб мне лопнуть! — крикнула Бажаба, и камни посыпались, как при настоящем камнепаде.

У взрослых на земле от этого разболелась голова, а ребята, бежавшие в школу, принялись дразнить друг друга и кидаться камнями.

— Что? Что такое? — спросил папа, поджимая хвост.

— Ты разве не видишь? Огонь чуть теплится! — кричала Бажаба. — Быстро раскочегарь угли, пока всё не потухло!

— А как же завтрак? — тихо отбивался Бабадур, и голос его дрожал. — Детей накормить надо. И новородков.

— Забудь! — рявкнула мама и с громким топотом исчезла в дали коридора, но напоследок крикнула через плечо: — Пусть земли поедят!