Книга Диагноз - бессмертие - Мария Симонова

Что это? Кровь. Алая–алая. И сладкая во рту.

Черный «Драккар–170 кабриолет» осторожно поднялся на парковочный уровень сто девяносто шестого этажа и приткнулся к поребрику–пирсу в ряду столь же престижных машин. Но пилот не торопился покидать флаер, даже не снял силовой колпак. В «Драккаре» сидели двое молодых людей характерной для париев наружности. Один — черноволосый, с модной нынче челкой, другой — обритый наголо флегматик. Оба пребывали в явном замешательстве, правда, внешне это проявлялось лишь в более активном движении челюстей и в блеске глаз. Бритоголовый держал на коленях мощный лучевик системы «Люгер–плазмо». Чернявый говорил:

— …ты себе это представляешь, Ксан? Тридцать часов, и все скруджу под хвост, так его и так! Ведь этот мерин теперь ухилял невесть куда! Что скажем Клавдию? Как докладывать будем? Все сроки вышли. И про Рыжего с Капустником…

Бритый пожал плечом:

— Плевал Клавдий на Рыжего с Капустником. Да я и не думаю, что Клавдий станет слушать нас дольше, чем успеем сказать «мы его упустили». — Он следил за индикатором подзарядки оружия, разгоравшимся все ярче и ярче. — Но докладывать придется. И наш единственный шанс остаться в живых — найти его раньше, чем Клавдий начнет нервничать.

Помолчали с минуту. Ксан убрал заряженный лучевик под мышку.

— А я ведь его разглядел, пока целил. Прям как на ладони! Это ведь Моби Дик — кореш мой по интернату…

— Ну да? Моби Дик! Вот тебе и раз!

— Мы с ним земляки, только он на полгода младше. Сразу было ясно, что этот будет из лучших. Сам эк–селенц взял его в ученики. И вот что я тебе скажу, Сид: отправить такого на «скачок» будет непросто. То, что мы его упустили, — это не чудо. Этот парень — высший класс.

Они помолчали. Сид бесцельно щелкал тумблером поворотника — то включит, то выключит. Ксан меланхолично пережевывал табачный брикет. После акции его всегда одолевала апатия, когда кто–то умер, а ты еще жив и всех обставил, и «псы» — безопасники не сидят на хвосте. Но сейчас никто не умер, кроме тех двоих хейворков, таких же, как они с Сидом. Но они не в счет. Просто объектом оказался Моби, дружище Дик, его семьянин по интернату. И сволочь Клавдий, конечно, об этом знал: потому и заказал Дика именно ему. Сиду этого не понять, он пока с таким не сталкивался: молод еще, всего три акции за плечами. Да…

— Но ты же попал в него, Ксан! Я сам видел, что попал!

— Попал. Это точно.

— Ну вот. А после твоей пушки еще никто не выживал. Может, он уже сдох по дороге. А в моргах–то мы еще не смотрели! Вдруг он в каком–нибудь Склифе, в холодильнике отлеживается! Если у него не было с собой регенератора… А мы киксуем почем зря. Может, так и доложим старику, а?

— Тела–то мы представить не можем. Но доложить все равно надо. Давай, не менжуйся, звони экселенцу.

А про себя Ксан подумал, что Дик всегда таскал с собой аптечку со встроенным регенератором. Еще в интернате.

* * *

Женевьева Александер сидела в своей спальне, устало опершись подбородком о кулак и глядя на мужчину, спавшего в ее кровати. Он спал уже четырнадцать часов. И это только здесь. А до того — двенадцать часов в операционной: наркоз, операция и опять наркоз, для того чтобы организм находился в покое до полной регенерации тканей. У Женевьевы было время, чтобы на него насмотреться. И спокойно подумать. Но спокойно думать, сидя рядом с ним, у нее почему–то никак не получалось. Хотя опасность для его жизни уже миновала.

«…Господи, ну за что мне это? Вокруг полно мужчин — внимательных, чутких, добропорядочных, с деньгами, с положением, готовых бросить все это к моим ногам. Почему, за каким чертом мне нужен именно этот чумовой мужик?..

Сколько можно тлеть ожиданием/отчаиваясь от бесконечного ряда чужих телефонных звонков — не он… Изнывать от страха, что больше не позвонит, потому что заработал наконец такую «производственную травму», после которых уже не звонят. И начинать жить, лишь вновь слыша в коминсе отрывистый голос:

«Через полчаса заеду. Жди». Понимая, что снова ранен, потому и едет. Но ведь жив! Но ведь едет!»

Как, оказывается, ей немного надо. Ну и ладно, пусть не будет у нее семьи — да какая с ним семья? Спокойная работа, дети, телешар по вечерам, уик–энд на «люксе–экстра»? Это не про него. Глупо и мечтать. Хоть бы просто появлялся почаще, не только ради ее профессиональной помощи. Сидел бы напротив. Говорил — все равно о чем. Улыбался. Был близко. Обнимал…

Женевьева закрыла глаза: сердце забилось чаще. Она знала его тело, как не знает иная любовница, — каждую впадинку, каждый шрам, даже не ею залеченный. «Свои» она могла бы отыскать на нем с закрытыми глазами. К «чужим» относилась с некоторой ревностью и никогда о них не спрашивала: как поинтересуешься у мужчины, самая большая ласка от которого — дружеский поцелуй на прощанье: «Откуда у тебя этот длинный шрам на бедре?..» У любого другого пациента она так и спросила бы, не поведя и бровью. У Дика — не могла. Терялась. Просто не знала, как к нему подступиться. С чего начать. Она не умела делать первый шаг в отношениях — да в этом никогда и не было нужды:

все мужчины поголовно, даже старые грибы, сразу начинали за ней ухаживать. Дик — нет. Никогда. Тут необходимы были какие–то намеки с ее стороны. Одному богу известно, с каким трудом они ей давались.

Вот и сегодня… Она перевезла его после операции в свою спальню. Намек более чем прозрачный. Прозрачней некуда. И теперь ожидала его пробуждения, понятия не имея, как он среагирует, когда проснется. Но должен же как–то среагировать!..

Может быть, сегодня что–то изменится. Может быть…

* * *

Ронин проснулся с болью в груди, не покидавшей его все время сна. Или беспамятства?.. Не вдруг разберешься. И с гнетущим ощущением беды — словно над изголовьем висела на волоске пудовая кувалда. Сочетание оказалось настолько неприятным, что заставило сразу открыть глаза и сесть.

Кувалды не было. Вокруг что–то бело–розово–воздушное, складывается впечатление, будто проснулся в раю.

Пушистое облако, на котором он сидел, оказалось огромной кроватью в спальне, выдержанной в пастельных тонах, размерами с маленькую залу. Незнакомое место не вызывало ощущения опасности, возможно, потому, что в кресле неподалеку спала женщина. Тонкие запястья, пепельные волосы. Теперь он вспомнил все. Вспомнил, к кому он ехал.

— Жен!

Она не услышала.

Ронин огляделся в размышлении. Утонченная роскошь. Простота, возведенная в совершенство. Минимум предметов. Ничего лишнего — в том числе нет и его одежды. Хотя для него она была бы сейчас вовсе не лишней. Пойти, что ли, поискать? Вставать–то все равно надо.

— Не вставай.

Она поднялась и, подойдя, села рядом на край кровати. Настойчивым движением руки уложила его обратно на подушку.

Острая грудь под белой блузкой.

— Тебе идет белое.