Книга Лети, майский жук! - Кристина Нестлингер

Под домом имелся подвал, самый большой подвал квартала. Хорошие подвалы тогда ценились. Хороший подвал был важнее, чем красивая гостиная или уютная спальня. Конечно же, — из-за бомб.

Шла война. Война шла давно. Я не помнила ничего, кроме войны. Привыкла к войне, привыкла к бомбам. Бомб было много. Один раз я их даже видела.

Я пришла к бабушке. Она жила в нашем же доме, тоже в полуподвале, только в первом подъезде. Бабушка была глуховата. Сидели мы с ней на кухне. Бабушка чистила картошку и проклинала ее, проклинала войну. Говорила, что до войны высыпала бы эту гниль на голову продавцу. Бабушку трясло от ярости из-за гнилой картошки. Бабушку часто трясло от ярости. Наша бабушка была яростной женщиной.

Рядом с бабушкой, на буфете, стоял радиоприемник. Простенький приемничек — маленький черный ящик с одной-единственной красной кнопкой для включения-выключения и для регулирования громкости. По радио гремели марши.

Вдруг марши стихли. Тревожный голос объявил:

«Внимание! Внимание! Вражеские самолеты подлетают к Штайн ам Ангер!»

Маршей как не бывало. Бабушка продолжала ругать войну и картошку, потом переключилась на домуправа. Я уже говорила: она была туговата на ухо, поэтому не расслышала сигналов тревоги. Я ей сказала: «Бабушка! Воздушная тревога!» Но сказала негромко, сказала так, чтобы бабушка не услышала. Когда самолеты появлялись вблизи Штайн ам Ангер, это еще не означало, что они летят к Вене. Они могли лететь и в другом направлении. А я не хотела понапрасну спускаться в подвал. Бабушка же при появлении самолетов у Штайн ам Ангер бежала в подвал. Вернее, когда дома были мама, сестра или дедушка, и они говорили ей о воздушной тревоге.

На этот раз самолеты не свернули. Радио заскрипело: кук-кук-кук-кук. Это означало, что бомбардировщики подлетают к Вене. Я подошла к окну. По переулку бежала тетка Ханни. Тетка Ханни была уже старушкой. Она жила в третьем доме от нас. От войны и бомб она стала сумасшедшей. В одной руке у нее была железная палка, в другой — свернутое клетчатое одеяло. Тетя Ханни бежала с криком: «Кукушка! Люди, кукушка!» Она при каждом налете бегала вокруг квартала в поисках безопасного убежища. Но не было для нее безопасного места на всем белом свете. Так и бегала, задыхаясь, дрожа и крича, пока налет не прекращался. И тогда тетя Ханни отправлялась домой, ставила палку у двери, усаживалась, клала клетчатое одеяло на колени и ждала нового крика радиокукушки.

Тетка Ханни пробежала мимо бабушкиного окна, тут же завыли сирены. Звуки сирены шли с крыши. Выли они ужасно. Сирена означала, что самолеты уже над нами.

Бабушка как раз сравнивала кучку хорошей картошки с горой очистков и гнилья. Теперь она проклинала не только продавца и управдома, но еще и гауляйтера[1]— эту свинью, и безумца Гитлера, погубившего всех.

— Заварил кашу, а мы — расхлебывай! Делает с нами, что хочет! — ругалась бабушка.

Как только завыли сирены, бабушка спросила:

— Что? Сирены?

— Нет, нет! — ответила я.

Я должна была говорить «нет», потому что не могла идти в подвал с бабушкой. Она была в ярости и стала бы в подвале ругаться: проклинать домуправа, гауляйтера, продавца, Гитлера, Геббельса. А это страшно. Бабушка и так часто ругалась. Часто и громко, потому что была глухой. Глухие всегда говорят громко. А еще бабушка просто здоровалась, никогда не говорила «Хайль, Гитлер!». Сейчас же в подвале сидела госпожа Бреннер с первого этажа. Она приветствовала всех словами: «Хайль, Гитлер!». Госпожа Бреннер не раз угрожала, что о таких, как бабушка, нужно сообщать в гестапо, потому что бабушка не верит в победу немецкого народа, ничего не делает для победы и она — против фюрера!

Я боялась госпожу Бреннер, поэтому не сказала о тревоге. Бабушка тем временем поставила картошку на плиту. Она немножко успокоилась, так как пламя было большое, светло-голубое — такое бывало редко. Газ горел хорошо, потому что во всем районе никто в этот момент не стряпал.

На улице не было ни души. Только наверху, по Кальвариенберггассе бежала тетя Ханни. Оттуда неслись приглушенные крики: «Кукушка! Кукушка!»

Я посмотрела на небо незабудкового цвета. И тут появились самолеты. Их было много. Один — во главе, за ним — два, потом три, и еще — много-много. Самолеты были красивые, они сверкали на солнце. Потом самолеты выпустили бомбы. Такого я еще ни разу не видела, потому что всегда сидела в подвале. В подвале ведь все иначе. Сидишь и ждешь. Засвистит в воздухе — люди втягивают головы в плечи. Взрыв… И опять тишина. Кто-нибудь скажет: «Совсем близко». Все поднимут головы, радуясь, что бомбы рванули далеко, что их дом уцелел и они живы.

Но сегодня я увидела бомбы. Самолеты выпустили из своего брюха так много бомб, одну за другой, что они выглядели темно-серым сверкающим жемчужным ожерельем. Потом ожерелье порвалось, бомбы ухнули вниз. Раздался адский грохот. Такого я еще не слышала. Его услыхала даже бабушка. Она схватила меня, хотела оттащить от окна: «Бегом! Бегом в подвал!»

Но я не могла бежать, просто не могла сдвинуться с места. Уцепилась за подоконник. Бабушка с трудом оторвала меня от него, протащила через кухню и коридор к подвальной двери. Бомбы падали и падали, рвались одна за другой. Грохот стоял невыносимый, он давил на голову. В ушах звенело. В носу горело. Сдавило горло. Бабушка споткнулась, навалилась на меня, и мы обе упали, покатились вниз по ступенькам. Подвальная дверь за нами закрылась.

Очнулись мы на последней ступеньке. Света в подвале не было. Я прижалась к бабушке. Бабушка дрожала и всхлипывала. Над нами свистело, гремело, грохотало.

Дверь открывалась и закрывалась, открывалась и закрывалась…

Наконец все стихло. Слышны были лишь бабушкины всхлипы. Моя голова лежала на ее большой мягкой груди. Бабушка, погладив меня, прошептала: «Они улетают! Улетают!»

Заголосила сирена отбоя. Эта сирена звучала приятно, даже нежно. Внизу, в конце подвала, посветлело. Зажглась лампа возле нашего уполномоченного по дому. Я услышала его голос: «Соблюдайте спокойствие! Прошу Вас — без паники! Я сейчас все осмотрю». Мы с бабушкой и уполномоченным поднялись по лестнице. Слава Богу! Наш дом стоял. Только стекла повылетали… Мы вышли на улицу. Из других ворот тоже появились люди.

Вверху, на Кальвариенберггассе, стояло огромное облако пыли. Внизу не хватало большого дома и рядом с ним маленького. К нам подошел муж тети Ханни.

— Вы не видели Ханни? — спросил он. Вид у него был очень усталый, а лицо — серое. — Я долго ее искал…

Мы не видели тетю Ханни. Не видели ее больше никогда. Она лежала наверху, под грудой развалин, на Кальвариенберггассе. Муж потом ее откопал. Если бы у нее в одной руке не торчала железная палка, а в другой — клетчатое одеяло, он бы ее не узнал, потому что головы у тети Ханни не было.