Книга Звезда и старуха - Мишель Ростен

Постановщик отважился.

Вышел из ресторанчика, достал мобильный, позвонил продюсеру:

– Да, я согласен!

– В смысле?

– Прости, что звоню так поздно, но мне нужно сказать тебе поскорей: я согласен работать с Одетт. Представляешь, мы с тобой говорили о ней около семи, а сейчас, в одиннадцать, она вдруг сама мне явилась! Это знак, я не вправе отказываться. Сам не знаю, за что берусь, ввязываюсь очертя голову. Сделаю, что смогу, а там видно будет.

Одетт отправила постановщика в нокаут в начале первого раунда. Он решил работать с ней не из профессионального интереса, даже не ради саморекламы. По сути, он сам вообще ничего не решал. Просто пошел на поводу у странного бессмысленного стечения обстоятельств. Честно говоря, серьезные люди так не поступают.

Постановщик сунул мобильный в карман. Тот растерянно загудел, забарахтался в темноте: «Ж-ж-ж». От волнения постановщик забыл повесить трубку, как мы все еще говорим, хотя вешать нынешнюю трубку решительно некуда и незачем. «Ж-ж-ж» – мобильный жужжал, ворчал, вибрировал в кармане штанов. Пришлось достать его, нажать на красный значок, восстанавливая тишину, снова спрятать, и пусть лихой веселый поток событий смывает дальше остатки здравомыслия.

Подобно большинству своих ровесников постановщик боготворил Сартра и до сего вечера полагал, будто для каждого из нас существуют лишь те звезды, что мы сами водрузили на собственный небосвод. Мое бытие – результат моих действий, мои действия – результат моего бытия; я несводим к своему бытию, я – то, чем я не являюсь, и прочие экзистенциалистские парадоксы, ну, вы знаете, а также подсознание, Фрейд и tutti quanti[4]. Так что на моем музыкальном небосводе сияют лишь мои звезды, само собой, никакой мейнстримной эклектики, модных шлягеров, стариковского ретро. Наш постановщик – не сноб, не сектант, но всему есть предел! Ладно там джаз, рок, «Beatles», Дженис Джоплин, Джими Хендрикс, Бьёрк; допустима некоторая эстрада, даже рэп, да-да, вы не ослышались, но, конечно, куда важнее Моцарт, Мусоргский, Бетховен, Альбан Берг[5], Филип Гласс[6], Монтеверди и Вагнер (он очень любил Вагнера, nobody is perfect![7]). И что, скажите на милость, будет делать попсовая Одетт в этом избранном обществе?!

Постановщик вернулся в ресторан. Вошел через ту же дверь, миновал ту же вешалку, приблизился к сидящей Одетт. И замер. Официантам, одетым по-старинному в черные фраки, с белыми фартуками и полотенцами на плече, приходилось делать лишний крюк, чтобы его не толкнуть. Одетт завораживала. Все вокруг смотрели только на нее: женщины под пятьдесят – с безграничным обожанием, пожилые мужчины – с пафосной юношеской страстью (сильный пол порой глуповат), молодежь – с любопытством, хоть и не знала, кто это. Одетт притягивала и ослепляла. Звезду всегда окружает сияние и магнитное поле, тут не ошибешься.

Каждому казалось, что огромные глаза видят именно его. Хотя на самом деле она ни на кого не смотрела. Проникновенный взгляд Одетт, усвоенный раз и навсегда, действовал безотказно. Властно, безжалостно, безотлагательно. Она соблазняла всех вне зависимости от пола. Покоряла. Мастерски, блестяще. Полное поглощение – сопротивление невозможно.

Постановщик вместе с остальными стал частью ее планетарной системы. Одетт отныне – его Солнце. Он не желал поддаваться массовому гипнозу, но поддался, ведь так?

Приближалась полночь, ресторан пора было закрывать, а неуклюжий постановщик стоял столбом, мешая разносить блюда и вина. Официанты обходили его, недовольно фыркая. Однако, находясь в космической невесомости, постановщик-планета ничего не замечал. Он мечтал, чтобы звезда увидела его и улыбнулась, – и она действительно улыбнулась, но, повторимся, не видя никого вокруг. Еще одна примета звезды: вы вовлечены в ее мир могучей силой притяжения помимо ее воли. Хотите добиться большего, оказаться в числе приближенных? Прилагайте усилия, это всецело зависит от вас – не от нее.

Постановщика захлестнуло волной поэзии, обаяния и судьбы. Довольно вязкой субстанцией, но он не жаловался.

Из глубины зала ему отчаянно махала вся труппа: эй, мы здесь, ждем тебя, поторопись, пора заказать что-нибудь, куда ты запропастился? Постановщик застыл нелепым увальнем возле своего нового божества и не двигался с места. Очнулся он, лишь когда на него все-таки налетел спешащий официант. Простите! Наконец-то новоявленный спутник сошел с незнакомой орбиты, выбыл из свиты, вернулся к своим друзьям.

– Ну ты и тормоз!

Время за полночь. Метрдотель почти потерял терпение. Никто не слушал объяснений постановщика, все наперебой заказывали салаты и десерт. И отлично, он все равно не знал, что им сказать.

Где пропадал? Затерялся в космосе.

Итак, все праздновали успех сегодняшнего спектакля. Они были уже два месяца на гастролях и после каждого выступления ужинали с особенным удовольствием и радостью. Хотя, казалось бы, музыкальная трагедия в бретонском стиле Жаффрену[8]и Кайнег[9]не располагала к веселью. Мать проклинала Бога за то, что Он отнял у нее дочь, двенадцатилетнюю Дору. Исполнители главных ролей, Мартина и Кристоф, могли растрогать до слез, всю душу вынуть. А потом посмеяться за кулисами. Но иначе, наверное, непосильная боль засосала бы их, как трясина.

К тому же актеры будто пьянеют, когда спектакль окончен, всеми силами стремятся продлить игру, перенести эйфорию со сцены в ресторан, чтобы божественный экстаз сменился головокружением от шампанского, чтобы выброс адреналина привел к полному самозабвению. Каждый спектакль – потлач[10], безудержное расточительство. А дальше начинается чистейшее безумие. Мы впадаем в транс и не выйдем, не выйдем, не выйдем из него никогда. Конечно, на сцене транс глубже, чем за ужином, но мы стараемся вопреки всему. Мы вошли в Роль, слились с Персонажем, мы не слушаем Марселя Мосса[11]и Жоржа Батайя[12], нам нет дела до напрасной растраты энергии. Мы подчиняемся глубинному прерывистому пульсу действа. В театре наша восприимчивость катастрофически обострилась, так что в ресторане приходится расплачиваться по счету за все и сполна.