Книга Утренняя звезда - Андре Шварц-Барт

Встреча разных культур, когда души двух людей притягиваются друг к другу, отмечена постоянными искушениями для каждого из двоих то отпрянуть в сторону, то утонуть, как в море, во взгляде любимого, и то, что это возлюбленное существо, лишь усиливает искус.

По счастью, каждая из наших культур претерпела достаточно свирепых невзгод, чтобы уберечь нас от подобного риска. И если вы спросите меня, каким был Шварц-Барт, — вам, тем, кто жил с ним в одном времени, я отвечу: это был еврей, невысокий человек, заставлявший вас высоко поднять голову, чтобы посмотреть ему в лицо. Его неизменно вело и питало вдохновение, но, расточая божественный дар с каждым своим вдохом и выдохом, он, подобно магу, превращал его в собственное дыхание.

Шварц-Барт нес в себе начала всех мыслимых способов проживания человеческой жизни, голова его витала в облаках, а ноги утопали в пыли, которая заволокла историю предков. «Я преодолеваю все бастионы и тюремные стены, отгораживающие массы людей друг от друга во времени и в пространстве» — это его слова.

Теперь о том, как задумывалась эта книга, которой, по всему, не суждено было увидеть света.

День за днем мы все отчетливее понимали, что он не завершит ее никогда. Но он не отрывался от рукописи (так же бывало и с предыдущими!), упрямо продолжал работать над ней, повинуясь некоему таинственному чувству.

Случалось, что он диктовал мне или сыну целые законченные эпизоды, словно желая переложить создаваемый мир прямо в наши раскрытые ладони, заполнить им наши головы и глаза, позволяя хотя бы на миг почувствовать его суть… Это был тайный подарок, обсуждению не подлежащий. И всякий раз мы возвращались к обычной жизни, совершенно ослепленные сиянием и живыми красками тех часов, когда звучал его текст, рождаясь здесь и сейчас, прямо у корня языка: «Когда пишешь, не смей забывать, что это только штрихи на пляжном песке, а прилив уже ой как близок!..»

И каждый раз мы, мои сыновья и я сама, потрясенные, спрашивали себя: «Но что же мешает ему завершить книгу? Чего можно еще желать?»

А время шло, он все дописывал, переписывал, уничтожал сделанное и начинал вновь; мы же теперь в полной мере понимали: он никогда не отдаст ее в печать.

За несколько недель до кончины он усадил меня за наш большой письменный стол и единым духом продиктовал поездку в Освенцим, затем прибавил, что книгу можно было бы назвать «Утренняя звезда». Это был конец.

В выражении его лица сквозило что-то таинственное, он казался отчаянно помолодевшим, очень жизнерадостным и умиротворенным. Вскоре его не стало.

Я потеряла вкус к жизни, ее краскам и запахам, время исчезло, и слух замкнулся — так протекло два года. А затем пришло осознание: если моя жизнь должна продолжаться, мне нельзя его покидать, надобно во что бы то ни стало спуститься в царство мертвых и вывести его оттуда.

Вот тогда с кипой рукописных текстов, записных книжек, отрывочных заметок и грудой книг о Холокосте, испещренных его маргиналиями, я вступила в эту обитель, захватив с собой и все, что он так любил: полотна Исаака Цельникера и Борвина-Френкеля, африканские маски, купленные когда-то в Дакаре, и сборники поэтов со всего света.

Но прежде я начала разбирать бумаги, чтобы описать и сохранить все, что осталось. И вдруг наткнулась на заметочку, где появляется журналистка из газеты, некая Линемари, чья обязанность — разбор рукописных текстов из сундуков и чемоданов, спасенных из разрушенного мемориала Яд ва-Шем. Линемари — это мое второе имя, я — Симона Лина Мари.

Внезапно я все поняла. Он, перешагнув смертную черту, снова указывает мне место рядом с собой: вот она, его тайна, — это молчаливое завещание. С той минуты я почувствовала, что уже не одна. Он здесь, мы вместе. Это наша новая встреча: конец смыкается с началом. Садясь за письменный стол, я ощущала его подле себя — и вновь земная жизнь мне улыбнулась.

Впоследствии некоторые его заметки укрепили меня в убеждении, что он искренне желал подарить мне эту работу. Ту, что сам он при жизни не мог закончить, ведь для него это означало бы расставание со своими дорогими усопшими, а он желал, чтобы они продолжали жить в его душе до последнего часа: «Всякое завершение есть предательство, предательство в высшем смысле».

И чуть ниже: «Я должен оставить все это во мне. Хочу принести этот дар, пускай он и невелик: столько бессонных ночей, столько мук — ежедневных, еженощных — впустую».

Вот почему мне ныне чудится, что, продвигаясь на ощупь ему вослед, я вновь пробуждаю к жизни тех давно погибших людей, меж тем как он не отрывает от меня взгляда, затуманенного скорбью, вопрошающего, дойду ли я до конца. Здесь наша связь обходится без слов: ей надобно молчание. А отныне и мне пора умолкнуть в надежде, быть может напрасной, пересадить его героев в иные сердца, дать им укорениться в новых жизнях.

Симона Шварц-Барт

Апрель 2009