Книга Мидлштейны - Джеми Аттенберг

— Понеси меня, — попросила Эди, и на этот раз мама не смогла ей отказать.

Вверх по ступеням, четыре пролета, на шее — сумка с книгами, которая немного ее душила, в одной руке — пакеты с продуктами, в другой — любимая дочка, Эди.

Подлость

Через неделю матери Робин, Эди, предстояла новая операция. Такая же, на другой ноге. Все повторяли: «По крайней мере мы знаем, к чему готовиться». В баре через дорогу от дома Робин и ее сосед снизу, Дэниел, пили за успех. Было холодно, в Чикаго наступил январь. Только чтобы перейти улицу, Робин натянула на себя пять одежек. Дэниел уже наклюкался. Ее мать режут в год по два раза. Ваше здоровье!

Бар был обыкновенный, ничем не примечательный. Робин всегда мучилась, объясняя, где он расположен. В единственном окне сияла неоновая вывеска, однако на двери не было никакого номера. «Между двести сорок вторым и двести сорок шестым», — говорила Робин, только почему-то сбивала всех с толку. Всех, кроме Дэниела. Тот знал дорогу.

— За операцию! — Дэниел поднял кружку.

Сегодня он пил темное. Обычно выбирал желтое или янтарное, но сейчас была зима.

— Это какая нога, левая или правая?

— Представляешь, даже не помню. Будто специально забыла. Ужас, правда? Я, наверное, скотина.

Гром грянул неожиданно, хотя исход был вполне предсказуем. Эди не соблюдала диету, не делала упражнений и за десять лет заработала ожирение. Два года назад у нее обнаружили диабет. Диабет и плохая наследственность привели к поражению артерий. Сначала в ногах покалывало, затем началась постоянная боль. Робин видела эти ноги после первой операции — от их синюшного оттенка ее чуть не стошнило. Почему мать вовремя не обратила внимания? И где был отец? Как вышло, что никто не заметил? Хирург вставил в ногу металлическую трубочку, стент, чтобы восстановить кровоток. (Робин не понимала, куда же раньше девалась кровь, если она не текла?) Сначала доктор предложил сделать шунт и всех перепугал. Он и теперь не отказался от этой мысли, если верить Бенни, брату Робин. «Скоро может стать хуже, — сказал ей тот, — нас предупредили». Однако Эди договорилась с врачом. Обещала взяться за ум, делать все, чтобы выздороветь. Она тридцать пять лет проработала юристом и умела защищать свои интересы. Прошло полгода, ничего не изменилось. Эди пальцем не шевельнула, чтобы себе помочь, и вот они вернулись туда, откуда начали.

— Мне не все равно, — сказала Робин. — Просто сил нет на это глядеть.

Нагляделась.

Чтобы проверить, до какой степени дошло все это безумие, на прошлых выходных она отправилась домой, в пригород, где выросла и откуда тринадцать лет назад сбежала. Робин думала, что никогда туда не вернется, но в последнее время торчала там постоянно. Мать встретила ее на вокзале и, свернув за угол, остановила машину перед кинотеатром. Близился вечер, в школе, где преподавала Робин, уроки закончились рано. (Она строила планы на этот свободный день: пробежаться вдоль озера или засветло выпить с Дэниелом, но мечты не сбылись.) После дневного сеанса из кинотеатра, точно в замедленной съемке, потянулись пенсионеры. Несколько мамочек вели своих малышей через дорогу, в сторону парковки. Робин едва не выскочила к ним из машины. Заберите меня отсюда!

— Хочу тебе кое-что сказать, — начала Эди, тяжело дыша.

Ее огромное тело скрывала шуба, виднелись только серое лицо, подбородок и шея в складках.

— Твой отец меня бросил. Не выдержал.

— Серьезно? — не поверила Робин.

— Да. Рванул на волю.

Что за странное выражение, думала Робин позже. Будто ее отец — домашний зверек, которого держали в клетке с днищем, покрытым засранной газетой. Ее отношение к отцу резко изменилось. Он повел себя как трус. Робин не презирала людей за трусость, однако дело коснулось ее родной матери — та заболела, и ей нужна помощь. При всей неустойчивости своих принципов Робин пришла к выводу: отец поступает подло. Она не стала рассуждать вслух, озвучила только вердикт: ему нет прощения. Отца она любила, но и раньше не одобряла его поведения, а потому быстро склонилась если не к ненависти, то по крайней мере к нелюбви.

Эди всхлипнула, и Робин взяла ее за руку, обняла за плечи. Мать дрожала, губы посинели. «Одной ногой в могиле», — подумала Робин.

— Зря я с ним так, — вздохнула Эди.

Зря, тут уж не поспоришь, и все-таки Робин обвиняла отца. Ричард Мидлштейн обещал до гроба не оставлять Эди Герцен, а ведь она еще жива.

Операция отодвинулась на второй план. Робин даже не спросила у матери, как здоровье. Все равно этими вопросами в основном занимался брат. В первый раз она вместе с родными просидела в больнице несколько часов. Делать там было нечего. Все знали, что операция несложная, с Эди ничего не случится и вечером ее выпишут. Перед второй операцией Робин заявила, что у нее слишком много дел. Думала, удачно отвертелась, и пусть на нее смотрят косо. Приедут Ричард, Бенни, ее серьезный, ответственный брат, живущий от родителей через два пригорода, его жена с переделанным носом и дети, Джош и Эмили. Все будут ждать, когда Эди очнется. Сколько же еще заботливых родственников нужно, чтобы вкрутить эту лампочку?

Однако сейчас речь шла о новой беде — предательстве и разбитом сердце. Тут брату никак не справиться. Робин задумалась, у кого еще Эди могла бы найти поддержку. Например, у старых друзей по синагоге: Конов, Гродштейнов, Вейнманов и Франкенов. Она знала их сорок лет. Но в этих парах никто не расставался, они в таких вещах ничего не понимали. Значит, придется самой. Робин всю жизнь одна и, возможно, не без причины. Теперь пришла ее очередь отбить мяч.

— Никакая ты не скотина, — сказал Дэниел, почесывая бороду.

Робин была уверена, что борода у него мягкая. У него все казалось мягким, уютным… и в то же время каким-то слабеньким. Борода, усы, волосы были курчавыми и золотистыми. На животе и груди тоже вились светлые кудряшки — прошлым летом Робин видела, как Дэниел загорает на балконе, развалясь в старом гамаке. Однажды она чуть его не погладила. Хотела потрогать волосы, а он решил, что она говорит «дай пять», поднял руку навстречу ее ладони, и Робин пришлось ему ответить.

Ну и ладно, волосы как волосы. Зачем их трогать? Есть и свои — длинные, черные, вьются как проволока, но все равно мягкие.

К тому же он тот еще красавец: живот раздулся от пива и висит над ремнем, как персональная подушка безопасности. Носит линялые фланелевые рубашки с дырами на карманах и манжетах, голубые джинсы или вельветовые брюки с потертыми коленями. Высокие кеды обмотаны скотчем, чтобы подошва не оторвалась. Глаза красные. Заусенцы. Сидит в Интернете круглыми сутками. (Конечно, он так работает, но все же это ее тревожило.) Дэниел выходил из дома, только чтобы пропустить кружку; в хорошую погоду его вытаскивала погулять Робин.

— Твой парень, — говорила о нем Фелиция, ее соседка по квартире.

— Он не мой парень, — поправляла Робин.

— Но ты себя так ведешь. О чем только вы с ним болтаете?