Книга Мидлштейны - Джеми Аттенберг

Разве могла она не кормить свою дочь?

Эди Герцен пять лет, малышка… Впрочем, не такая уж и маленькая. Мать видела, как не видеть? Ручки и ножки, когда-то мягонькие и нежные, слишком уж налились, стали невероятно упругими. Ребенок должен быть таким, чтобы его могли сжать, потискать, а тело Эди превратилось во что-то твердое, точно цементный блок. Она и дышала слишком тяжело, как старый дед после обеда. Лестницы девочка ненавидела, она умоляла нести ее на руках четыре пролета, но мать и так надрывалась — продукты, сумка с библиотечными книгами, да и спина болела.

— Я устала, — пожаловалась Эди.

— Я тоже, — ответила мама. — Иди-ка, помоги мне.

Она протянула дочери сумку с книгами.

— Ты выбрала, ты и неси.

Мать и сама была не худышка. Без малого шести футов ростом, энергичная, она обладала статью и голосом огромной гордой львицы. Считала себя королевой среди женщин. Однако сейчас она вспотела, и голова у нее раскалывалась, а потому идти вверх по лестнице маме тоже было совсем не по душе.

Отец Эди всегда шагал через две ступеньки. Он был долговязый, бледный, с копной черных кудрей. На груди сквозь тонкую, почти прозрачную кожу проступали ребра и голубые вены. После секса жена лениво следила, как бьется его сердце — быстро, медленней, медленно.

К еде он относился как дикарь, как хищник. Он захватывал территорию, наклонялся над тарелкой, отгораживал ее одной рукой, а другой кидал пищу в рот, не жуя, без передышки. И все-таки не прибавлял ни фунта. Восемь лет назад по дороге из Украины в Чикаго ему пришлось голодать, и с тех пор он не мог наесться досыта.

Общего у этой пары было мало. Она всем сердцем любила Штаты, он патриотизмом не отличался. Она легче тратила деньги, считая, что в этой огромной богатой стране, в процветающем Чикаго, всегда можно заработать. Синагоги они посещали разные, он — ту, где собирались иммигранты из России, она — немецкую, основанную двумя поколениями раньше. Туда до самой смерти ходили ее родители, она выросла в этом храме и не смогла оставить его, даже когда вышла замуж. У мужа прошлое хранило больше тайн, и жизнь потрепала его сильнее. Жена знала о бедах только из новостей. И он всегда носил их дочь, Эди, куда та ни пожелает, на плечах, поднимая высоко в небо, поближе к богу. Мать же была совершенно уверена, что Эди пора ходить самой.

Однако они поладили. Договорились, как заниматься сексом (все, что угодно, без комплексов) и насколько часто (по меньшей мере каждую ночь). Оба считали, что пища сделана из любви и дарит любовь, оба не могли отказать себе в лакомом кусочке.

И если Эди, их любимая, большеглазая и уже очень сообразительная дочь, не по годам располнела — пускай.

Разве могли они ее не кормить?

Маленькая Эди Герцен, у которой не задался денек, поднималась по лестнице самым медленным шагом за всю историю подъемов и лестниц и наконец решила, что с нее хватит. В подъезде было жарко, пыльный воздух перегрелся от солнечных лучей, падавших сквозь стеклянную крышу, и когда Эди наконец села, бросив книги на пол, ее вспотевшие бедра хлюпнули.

— Эди, бюбеле,[1]не начинай.

— Мне жарко, — сказала она. — Я устала. Понеси меня.

— У меня руки заняты.

— Где папочка? Он бы меня понес.

— Да что с тобой сегодня?

Эди не собиралась вести себя как маленькая. Капризничать она не любила. Она лишь хотела, чтобы ее понесли, крепко обняли, дали бутерброд с теплым ржаным хлебом, ливерной колбасой и красным луком. Она хотела читать, разговаривать и смеяться, смотреть телевизор и слушать радио, чтобы перед сном ее укрыли одеялом и поцеловали мама или папа, а может, оба, неважно, кто, ведь она любила их одинаково. Она хотела смотреть, как мимо движется мир, придумывать истории обо всем, что видит, петь песенки, которым учили в воскресной школе, и считать, до скольких получится, а получалось уже до тысячи и дальше. Вокруг столько интересного, зачем ходить? Она скучала по своей коляске, иногда вытаскивала ее из кладовой и печально созерцала. Вот бы всю жизнь кататься, как принцесса в карете, обозревая свои владения, желательно с волшебным лесом, где танцуют крошечные эльфы. Эльфы, у которых есть свой магазин, где продают ливерную колбасу.

Ее мать поудобней обхватила пакеты влажными руками. Пахнуло какой-то кислятиной, и она вдруг поняла — от нее. Из подмышки выскользнул ручей пота. Мать хотела вытереть руку о пакет, но тот накренился, она попыталась его поймать, и тут начал падать другой, она сгорбилась, прижимая их к себе. Поздно: на голову Эди посыпались булка, зелень и помидоры, а две большие жестянки с бобами упали ей на пальцы.

Маленькая Эди Герцен, будущая львица, уже научилась реветь.

Мать бросила пакеты, схватила дочку, обняла и стиснула (снова думая, почему же Эди такая твердая?). Она утешала девочку, а в груди, как яйцо в бурлящей воде, кипела вина, какое-то двойственное чувство. С одной стороны, хотелось поскорей успокоить Эди: все пройдет; через пять минут, пять лет и полвека она об этом не вспомнит. И в то же время хотелось разрыдаться самой: она знала, что не забудет день, когда уронила банки ребенку на пальцы.

— Дай посмотреть, — попросила мать, но Эди ревела, мотая головой, и прижимала к себе кулачки. — Иначе мы не узнаем, что там такое.

Девочка рыдала и прятала руки. Соседи выглядывали в коридор и захлопывали двери, увидев, что это всего лишь толстушка из квартиры 6D капризничает и плачет, как это водится у детей. Мать целовала, упрашивала. Мороженое таяло. Неделю спустя один ноготок посинеет и выпадет, и по сравнению с визгом, который поднимет Эди, сегодняшний рев покажется сущим пустяком, но пока этого никто не знал. Шрамов не останется, хотя в жизни Эди их будет еще немало, однако сейчас никто не знал и этого.

Мать посидела, обнимая дочку, а потом прибегла к последнему средству. Взяла с пола булку ржаного хлеба в оберточной бумаге, еще теплую — ее испекли у Шиллера на Пятьдесят третьей улице не больше часа назад, — оторвала кусок и протянула девочке. Та и ухом не повела, продолжала всхлипывать, затаив обиду.

— Ладно, — сказала мать. — Мне больше достанется.

Много ли времени прошло, прежде чем Эди протянула к еде дрожащую руку? Прежде чем ее ротик приоткрылся выжидательно и робко, как у птенца? Хлеб. Жаль только, без ливерной колбасы. Мечты об эльфах. Скоро ли она показала другую руку — розовато-сине-лиловую, с кровью вокруг ногтя на указательном пальце? Прежде чем мама покрыла эту руку поцелуями?

Пища создана из любви и дарит любовь, и если ей можно утешить плачущего ребенка, тем лучше.