Книга Летний домик с бассейном - Герман Кох

Между тем я оборачиваюсь, вытираю руки, предплечья, локти. На пациента по-прежнему не смотрю, выдвигаю ящик, достаю пластиковый пакетик с перчатками. Разрезаю его, нажимаю ногой на педаль мусорного ведра, бросаю туда пакетик. И только теперь, натягивая перчатки, наконец смотрю на пациента. Взгляд у него, как бы это выразиться, не такой, как раньше, прежде чем я отвернулся, чтобы вымыть руки. Ну, ложитесь-ка побыстрее, говорю я, пока он не успел сформулировать свои сомнения касательно предстоящей процедуры. Лицом к стене, будьте добры. Полностью обнаженное тело менее унизительно, чем тело в спущенных до щиколоток брюках и трусах. Менее беспомощно. Две ноги в носках и в ботинках, но на щиколотках скованные брюками и трусами.

Как узник в кандалах. Человек в спущенных штанах уйти не может. Его можно подвергнуть внутренней пальпации, но можно и угостить кулаком по лицу. Или расстрелять в потолок полную пистолетную обойму. Черт побери, хватит, я слишком долго слушал это вранье! Считаю до трех… Раз… два… Постарайтесь расслабиться, повторяю я. Не нервничайте, повернитесь на бок. Я подтягиваю перчатки повыше на запястья. Звук, с каким растягивается резина, всегда напоминает мне о праздничных шариках. Которые ты надувал ночью накануне дня рождения, чтобы сделать сюрприз имениннику. Ощущение, пожалуй, будет не из приятных, говорю я. Главное — дышите спокойно. Пациент более чем отчетливо сознает мое присутствие позади своего полуобнаженного тела, однако видеть меня уже не может. Вот тогда-то я улучаю минутку и присматриваюсь к этому телу, по крайней мере к обнаженной его части.

До сих пор я имел в виду мужчину. В нашем примере на кушетке лежит мужчина в спущенных брюках и трусах. Женщины — совсем другая песня. Немного погодя расскажу и о них. Означенный мужчина пробует повернуть голову ко мне, но, как я уже говорил, толком меня не видит. Будьте добры, опустите голову, говорю я. А главное, расслабьтесь. Незримый для пациента, я устремляю взгляд на его голую поясницу. Я уже сказал, что ощущение будет, пожалуй, не из приятных. Между этим заявлением и самим неприятным ощущением нет ничего. Пустой миг. Самый пустой во всей процедуре. Секунды уходят неслышно, будто у метронома отключили звук. Метроном на фортепиано, в немом фильме. Физический контакт пока не состоялся. На голой пояснице следы от трусов. Красные полоски, оставленные резинкой. Иногда вдобавок прыщи или родимые пятна. Кожа в этой области зачастую чересчур бледная, ведь на солнце ее выставляют редко. Почти всегда там растут волосы. Дальше книзу волосатость только увеличивается. Я левша. Правую руку кладу пациенту на плечо. Сквозь резину перчатки чувствую, как он цепенеет. Все тело напрягается и сжимается. Надо бы, наоборот, расслабиться, но инстинкт сильнее, упорствует, сопротивляется близкому наскоку извне.

А затем моя левая рука уже оказывается в нужном месте. Рот пациента открывается, губы размыкаются, сквозь зубы вырывается вздох, когда мой средний палец проникает внутрь. Не то вздох, не то стон. Спокойно, говорю я. Сейчас пройдет. Я пытаюсь ни о чем не думать, но это всегда трудно. Вот и думаю о том, как однажды ночью на футбольном поле уронил в грязь ключ от велосипедного замка. Раскисший участок занимал меньше квадратного метра, и я точно знал, что ключ там. Больно? — спрашиваю я. Теперь к среднему пальцу присоединяется указательный, сообща мы скорее отыщем ключ. Чуточку… Где? Здесь?.. Или здесь? Футбольное поле поливал дождь, несколько фонарей еще горели, но света слишком мало, видно плохо. Большей частью пациенту докучает предстательная железа. Рак или просто увеличение. При первичном обследовании не определишь. Вообще-то я мог бы пешком добраться до дома, а на следующее утро вернуться и продолжить поиски при дневном свете. Но пальцы уже там, грязь глубоко под ногтями, так что с тем же успехом можно искать дальше. Ой! Вот здесь, доктор! Ч-черт! Извините… Ох, черт! И тут вдруг настала та самая мимолетная секунда — мои пальцы нащупали в грязной жиже что-то твердое. Осторожно, это может быть и осколок стекла… Я подношу находку к свету, к тусклому свету фонаря возле футбольного поля, хотя вообще-то уже уверен. Ключ. Он сверкает, блестит, пешком идти домой не придется. Не глядя на свои руки, я снимаю перчатки, бросаю их в педальное ведро. Можете сесть. Одевайтесь. Делать выводы пока рано, говорю я.

Ралф Мейер неожиданно появился у меня в приемной полтора года назад. Я конечно же сразу его узнал. Нельзя ли ему на минуточку… вопрос-то пустяковый, сказал он. Едва войдя в кабинет, он перешел прямо к делу. Правда ли, что у меня, как ему говорили такие-то и такие-то, можно без особых проволóчек получить… тут он слегка боязливо огляделся по сторонам, словно опасаясь чужих ушей. «Такие-то и такие-то» были моими многолетними пациентами. В конце концов они все друг другу рассказывали, и в результате Ралф Мейер тоже пришел ко мне. Смотря по обстоятельствам, сказал я. Я должен задать вам несколько вопросов насчет общего состояния здоровья, чтобы позднее не возникло сюрпризов. А после этого? — не отставал он. Если все в порядке, вы в самом деле согласитесь?.. Я кивнул: да. Это можно уладить.

С того дня минуло полтора года, и Ралф Мейер умер. А я должен завтра утром предстать перед Медицинской дисциплинарной коллегией. Не из-за того, в чем помог ему тогда, а из-за кой-чего другого, случившегося позднее, через полгода с лишним: из-за того, что можно назвать «врачебной ошибкой». По поводу Дисциплинарной коллегии особо тревожиться незачем, мы, медики, все знаем друг друга, ведь нередко вместе учились. У нас не так, как в Соединенных Штатах, где адвокат способен уничтожить врача, поставившего неверный диагноз. В нашей стране для этого надо здóрово зарваться. Да и тогда. Предупреждение, отстранение от работы на месяц-другой — вот и всё.

Мне необходимо одно: приложить все усилия, чтобы члены Коллегии действительно сразу увидели в этом врачебную ошибку. Я должен постоянно об этом помнить. Должен сам на все сто процентов поверить — во врачебную ошибку.

Несколько дней назад состоялись похороны. На красивом сельском кладбище в излучине реки. Высокие старые деревья, ветер играл в их кронах, шелестел листвой. Щебетали птицы. Я остановился поодаль от провожающих, мне казалось, так будет благоразумнее, однако то, что произошло затем, явилось для меня полной неожиданностью.

— Как ты посмел прийти сюда?

На миг повисла немая тишина, даже ветер словно бы улегся. И птицы разом смолкли.

— Мерзавец! Как ты посмел? Как посмел?!

Голос у Юдит Мейер как у профессиональной певицы — голос, который должен достигать слушателей в последних рядах концертного зала. Все головы повернулись в мою сторону. Она стояла у открытой задней дверцы катафалка, откуда могильщики только что вытащили гроб с телом ее мужа и подняли себе на плечи.

Юдит ринулась ко мне, прокладывала себе путь сквозь густую толпу провожающих, которые расступались, пропуская ее. На протяжении полуминуты оцепенелое безмолвие нарушал только хруст гравия под ее высокими каблуками.

Прямо передо мной она остановилась. Вообще-то я думал, она влепит мне пощечину. Или забарабанит кулаками по лацканам моего пиджака. Словом, разыграет сцену, по части которых всегда была мастерица.