Книга Бесы - Федор Достоевский

II

Я ведь не утверждаю, что он совсем нисколько не пострадал; ялишь убедился теперь вполне, что он мог бы продолжать о своих аравитянахсколько ему угодно, дав только нужные объяснения. Но он тогда самбициозничал ис особенною поспешностью распорядился уверить себя раз навсегда, что карьераего разбита на всю его жизнь «вихрем обстоятельств». А если говорить всюправду, то настоящею причиной перемены карьеры было еще прежнее и сновавозобновившееся деликатнейшее предложение ему от Варвары Петровны Ставрогиной,супруги генерал-лейтенанта и значительной богачки, принять на себя воспитание ивсё умственное развитие ее единственного сына, в качестве высшего педагога идруга, не говоря уже о блистательном вознаграждении. Предложение это былосделано ему в первый раз еще в Берлине, и именно в то самое время, когда он впервый раз овдовел. Первою супругой его была одна легкомысленная девица изнашей губернии, на которой он женился в самой первой и еще безрассудной своеймолодости, и, кажется, вынес с этою, привлекательною впрочем, особой многогоря, за недостатком средств к ее содержанию и, сверх того, по другим, отчастиуже деликатным причинам. Она скончалась в Париже, быв с ним последние три годав разлуке и оставив ему пятилетнего сына, «плод первой, радостной и еще неомраченной любви», как вырвалось раз при мне у грустившего Степана Трофимовича.Птенца еще с самого начала переслали в Россию, где он и воспитывался всё времяна руках каких-то отдаленных теток, где-то в глуши. Степан Трофимович отклонилтогдашнее предложение Варвары Петровны и быстро женился опять, даже раньшегоду, на одной неразговорчивой берлинской немочке и, главное, без всякойособенной надобности. Но, кроме этой, оказались и другие причины отказа отместа воспитателя: его соблазняла гремевшая в то время слава одногонезабвенного профессора, и он, в свою очередь, полетел на кафедру, к которойготовился, чтобы испробовать и свои орлиные крылья. И вот теперь, уже с опаленнымикрыльями, он, естественно, вспомнил о предложении, которое еще и преждеколебало его решение. Внезапная же смерть и второй супруги, не прожившей с ними году, устроила всё окончательно. Скажу прямо: всё разрешилось пламеннымучастием и драгоценною, так сказать классическою, дружбой к нему ВарварыПетровны, если только так можно о дружбе выразиться. Он бросился в объятия этойдружбы, и дело закрепилось с лишком на двадцать лет. Я употребил выражение«бросился в объятия», но сохрани бог кого-нибудь подумать о чем-нибудь лишнем ипраздном; эти объятия надо разуметь в одном лишь самом высоконравственномсмысле. Самая тонкая и самая деликатнейшая связь соединила эти два стользамечательные существа навеки.

Место воспитателя было принято еще и потому, что и именьице,оставшееся после первой супруги Степана Трофимовича, – очень маленькое, –приходилось совершенно рядом со Скворешниками, великолепным подгородным имениемСтаврогиных в нашей губернии. К тому же всегда возможно было, в тиши кабинета иуже не отвлекаясь огромностью университетских занятий, посвятить себя делунауки и обогатить отечественную словесность глубочайшими исследованиями.Исследований не оказалось; но зато оказалось возможным простоять всю остальнуюжизнь, более двадцати лет, так сказать, «воплощенной укоризной» пред отчизной,по выражению народного поэта:

Воплощенной укоризною

………………………………………

Ты стоял перед отчизною,

Либерал-идеалист.

Но то лицо, о котором выразился народный поэт, может быть, иимело право всю жизнь позировать в этом смысле, если бы того захотело, хотя этои скучно. Наш же Степан Трофимович, по правде, был только подражателемсравнительно с подобными лицами, да и стоять уставал и частенько полеживал набоку. Но хотя и на боку, а воплощенность укоризны сохранялась и в лежачемположении, – надо отдать справедливость, тем более что для губернии было и тогодостаточно. Посмотрели бы вы на него у нас в клубе, когда он садился за карты.Весь вид его говорил: «Карты! Я сажусь с вами в ералаш! Разве это совместно?Кто ж отвечает за это? Кто разбил мою деятельность и обратил ее в ералаш? Э,погибай Россия!» – и он осанисто козырял с червей.

А по правде, ужасно любил сразиться в карточки, за что, иособенно в последнее время, имел частые и неприятные стычки с ВарваройПетровной, тем более что постоянно проигрывал. Но об этом после. Замечу лишь,что это был человек даже совестливый (то есть иногда), а потому часто грустил.В продолжение всей двадцатилетней дружбы с Варварой Петровной он раза по три ипо четыре в год регулярно впадал в так называемую между нами «гражданскуюскорбь», то есть просто в хандру, но словечко это нравилось многоуважаемойВарваре Петровне. Впоследствии, кроме гражданской скорби, он стал впадать и вшампанское; но чуткая Варвара Петровна всю жизнь охраняла его от всехтривиальных наклонностей. Да он и нуждался в няньке, потому что становилсяиногда очень странен: в средине самой возвышенной скорби он вдруг зачиналсмеяться самым простонароднейшим образом. Находили минуты, что даже о самомсебе начинал выражаться в юмористическом смысле. Но ничего так не бояласьВарвара Петровна, как юмористического смысла. Это была женщина-классик,женщина-меценатка, действовавшая в видах одних лишь высших соображений.Капитально было двадцатилетнее влияние этой высшей дамы на ее бедного друга. Оней надо бы поговорить особенно, что я и сделаю.

III

Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съестьхотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даженикак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и,пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимовичнесколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с ВарваройПетровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками встену.

Происходило это без малейшей аллегории, так даже, чтооднажды отбил от стены штукатурку. Может быть, спросят: как мог я узнать такуютонкую подробность? А что, если я сам бывал свидетелем? Что, если сам СтепанТрофимович неоднократно рыдал на моем плече, в ярких красках рисуя предо мнойвсю свою подноготную? (И уж чего-чего при этом не говорил!) Но вот чтослучалось почти всегда после этих рыданий: назавтра он уже готов был распятьсамого себя за неблагодарность; поспешно призывал меня к себе или прибегал комне сам, единственно чтобы возвестить мне, что Варвара Петровна «ангел чести иделикатности, а он совершенно противоположное». Он не только ко мне прибегал,но неоднократно описывал всё это ей самой в красноречивейших письмах ипризнавался ей, за своею полною подписью, что не далее как, например, вчера онрассказывал постороннему лицу, что она держит его из тщеславия, завидует егоучености и талантам; ненавидит его и боится только выказать свою ненавистьявно, в страхе, чтоб он не ушел от нее и тем не повредил ее литературнойрепутации; что вследствие этого он себя презирает и решился погибнутьнасильственною смертью, а от нее ждет последнего слова, которое всё решит, ипр., и пр., всё в этом роде. Можно представить после этого, до какой истерикидоходили иногда нервные взрывы этого невиннейшего из всех пятидесятилетнихмладенцев! Я сам однажды читал одно из таковых его писем, после какой-то междуними ссоры, из-за ничтожной причины, но ядовитой по выполнению. Я ужаснулся иумолял не посылать письма.