Книга Тиль Гаримму - Андрей Евгеньевич Корбут

еще не раскрывшегося бутона розы, венчал и навершие царского меча, спрятанного в золотых ножнах. Син-аххе-риб дорожил этим оружием, всегда бережно укладывал рядом с подушкой, когда ложился спать, разговаривая со своими подданными, любил прикоснуться к его теплой рукояти из черной эфиопской кожи и ласково называл «мой Нергал»[6].

Рядом с повелителем Ассирии стоял туртан[7] Гульят. Военачальник был на голову ниже своего господина, однако намного шире в плечах, его доспехи забрызгала кровь, а туника в нескольких местах порвалась. Предыдущая ночь едва не стала для него последней. Он въехал в город, когда на улицах еще шли бои, попал в засаду, с трудом отбился и сам сразил трех врагов.

На почтительном расстоянии от владыки и его полководца расположилась многочисленная свита. В первом ряду стояли военные советники: наследник трона Арад-бел-ит, возглавлявший секретную службу Ассирии, вместе со своим заместителем, начальником внутренней стражи рабсаком [8] Набу-шур-уцуром — молочным братом и другом детства, командующий царским полком [9] рабсак Ашшур-ахи-кар, поставленный царем на высокую должность после взятия Вавилона (где он, еще будучи шестнадцатилетним воином, первым поднялся на стену осажденного города), командир отряда колесниц, опытный рабсарис [10] Шаррукин, а также молодые офицеры Санхиро и Юханна, стоявшие во главе конных эмуку [11] . На ком-то короткая кольчуга, на ком-то — массивный пластинчатый панцирь, из-под доспехов выглядывает льняная туника, доходящая лишь до колен (чтобы не сковывать движения в бою), голову защищал шлем, и все в невысоких сапогах из толстой воловьей кожи.

Наместники Ша-Ашшур-дуббу из провинции Тушхан и Набу-Ли из Хальпу, приведшие под Тиль-Гаримму большую часть войска, держались обособленно, стараясь подчеркнуть свою значимость. Защитного снаряжения на них не было вовсе, но у пояса висели мечи в позолоченных ножнах. Хотя об этом, наверное, говорить излишне: только рабы в Ассирии не носили оружия. Поверх туники пурпурного цвета, которую из-за дороговизны, наверное, лишь они и могли себе позволить, оба наместника надели длинные плащи, дабы понадежнее укрыться от пыли, что нес сюда с юга шарди, обычный для этого времени года ветер. Ша-Ашшур-дуббу был в голубом тюрбане, на голове у Набу-Ли красовался золотой обруч. Не стали они и надевать сапоги, отдав предпочтение куда более легким сандалиям.

Во втором ряду находилось ближайшее окружение царя: два министра [12]— раббилум [13] Саси, в чьем ведении находились царские рудники, и раббилум Мар-Априм, назначенный управлять государственными рабами накануне похода — казначей Нерияху, ревизор царских счетов Палтияху, кравчий Ашшур-дур-пания, колесничий Нимрод, астролог Бэл-ушэзибу, писец Мар-Зайя и лекарь [14]Адад-шум-уцур… Богатые одежды, яркие краски, склоненные головы, смиренные лица, осторожные взгляды.

Дальше прятались сановники рангом поменьше. Но даже самый незначительный из них владел если не тысячей рабов, так богатым имением, и званием, которое в глазах простолюдинов казалось выше неба, и богатством, исчисляемым не одним талантом серебра и золота.

По обе стороны от высокородных сынов Ашшура выстроились шеренги стражников, вооруженных копьями и серповидными мечами-хопшами, каждого защищал бронзовый с замысловатым орнаментом панцирь, остроконечный шлем с полумесяцем, а также начищенный до блеска круглый щит с изображением шеду[15] с львиной головой.

И за всеми, кто находился на террасе, словно пытаясь отыскать среди этих голов кровного врага, зорко присматривал начальник охраны царя, двухметровый Шумун — самый сильный воин Ассирии, не раз доказавший свою доблесть в боях, поединках и игрищах.

— Какие у нас потери? — спросил Син-аххе-риб у Гульята.

— Немалые, мой повелитель, — на правах старого боевого товарища туртан говорил с царем, как с равным. — В царском полку полег один из пяти. Нам пришлось сражаться за каждый дом… Только прикажи предать бунтовщиков казни — и я сделаю это с огромной охотой.

— Сколько мы взяли пленных?

— Около восьми тысяч мужчин. Женщин и детей — вдвое больше.

— Отдели от них кормящих и беременных женщин, — Син-аххе-риб говорил неспешно и равнодушно, словно повторял хорошо заученный урок, — найди их мужей и сыновей и обещай им и их родным жизнь и достаток, если они вступят в мой полк. Остальных женщин и детей бросить в огонь… в ров к трупам. Мужчин обратить в рабов и отправить в Ниневию, надо заканчивать дворец, там потребуется много рук. Раненых посадить на кол…

— Будет исполнено, мой повелитель.

— Царь Гурди?

— Твой пленник. С ним его жена, двое малолетних сыновей и дочь.

— Приведи их.

Гульят оглянулся на своих старших офицеров. Легким наклоном головы отдал приказ.

— Она и в самом деле так прекрасна?

Туртан понял, о ком говорит царь.

— Ее зовут Марганита, мой повелитель.

— Жемчужина? Разве ее родители эллины?

— Ее бабка из Милета.

— Издалека. Но, может быть, настала пора покорить Фригию, за ней Лидию, а затем и Милет, как считаешь, дорогой Гульят?

Эта шутка была сказана с каменным лицом. Ассирийский военачальник также сдержанно улыбнулся, вежливо давая понять, что оценил чувство юмора царя.

Прерывистый женский плач заставил их обернуться. Это привели знатных пленников.

Ни израненный отец в серых лохмотьях, что остались от царских одежд, ни рыдающая полуголая мать, которую, судя по всему, изнасиловали ассирийцы, ни напуганные мальчишки Син-аххе-риба не интересовали. Его взор остановился на девушке.

Ей было всего пятнадцать: стройная, тонконогая газель, с едва выпуклой грудью, по-детски длинной шеей и острыми ключицами. Однако прекрасней этого лица царь раньше не видел. И пусть оно было в пыли, перепачкано сажей и кровью, а в огромных карих глазах стояли слезы… но как же хотелось ему поцеловать их! Она напомнила ему дерзкую и бесстрашную Яффит, его последнюю жену, — юную сирийскую принцессу, умершую этой зимой при родах.

На ней почти не осталось одежд: разорванная во многих местах туника едва прикрывала живот и грудь, ноги кровоточили от разбитых коленок до щиколоток. Он представил, как облачает ее в царское платье и одаривает своей милостью, как нежно обнимает ее и снисходительно прощает ее отца и мать… и даже подумал о том, не пощадить ли ради нее Тиль-Гаримму…

— Подойди ко мне, дитя, — ласково произнес на арамейском[16] саргонид, сопровождая свои слова жестом.

Чего царь не ожидал, так это увидеть в ее взгляде не страх, не растерянность и даже не мольбу, а одну лишь ненависть. И это так покоробило его, что он вздрогнул и изменился в лице — и куда делась его доброта. Впрочем, он тотчас укорил себя за