Книга Не говори маме - Саша Степанова

у двери со связкой ключей в руках. Мне кажется, она за что-то на меня сердита.

– Твоя комната по коридору налево.

Как раз туда только что шмыгнула кошка. Я проследила за ней взглядом.

– Вон Манька дорогу показывает, – добавляет тетя чуть мягче и кивает на трюмо. Оттуда, прикрепленный к зеркалу липучкой, улыбается дурацкий игрушечный шут. – Я тебе проездной купила и заказала дубликат ключей. У меня сегодня сутки, на ужин разогрей пельмени и бутерброды сделай. Поняла?

– Поняла, – говорю я захлопнувшейся двери.

Здесь непривычно тихо, у нас дома никогда не бывало такой тишины: гул машин с Шипиловского проезда не затихал даже ночью. Сейчас я отчетливо слышу, как пролетает вдалеке очередная невидимая электричка. Стук каблуков по лестнице. Жужжание холодильника.

Я осторожно захожу туда, где скрылась пушистая Манька, и смотрю на нее, лежащую поверх покрывала, – только бы не замечать выцветших обоев со следами содранных плакатов, чужих учебников на полке, продавленного компьютерного кресла… Ничего, привыкну. Разве что под кровать лучше не заглядывать. Красно-синий спортивный мат возле шведской стенки тоже внушает опасения. Да и ковер – не похоже, чтобы тетушка фанатично под ним пылесосила. Куда еще я бы спрятала порнографические журналы, если бы была моим двоюродным братом Димкой? Хозяйничать в его комнате неловко, но особого выбора нет – на ближайший год она моя.

Как же так, Март?

Твое имя звучит здесь неуместно.

В кухне пахнет табачным дымом и кофе. Под салфеткой – два сваренных яйца. Чайник еще горячий. Есть совсем не хочется, но вроде бы зачем-то нужно, поэтому я подставляю руки под тонкую струйку чуть теплой воды из-под крана, вытираю их вафельным полотенцем и сажусь на краешек стула.

Осколки скорлупы покалывают мне пальцы.

Мы тогда ехали в метро, точно, в метро, у тебя были кошачьи уши – на ободке, конечно, но в твоих отросших волосах ободка видно не было, и поэтому казалось, что уши растут сами по себе, в придачу к твоим собственным, – а на носу почему-то пластырь, прямо на переносице. Я не успела спросить, что у тебя с лицом, потому что на нас смотрели абсолютно все. На твои уши, на мою юбку. Да, я держала руками юбку – черную, из фатина, – чтобы ветер из открытых окон вагона не натянул ее мне на голову, а ты говорил, что ветер создают поезда. Они выталкивают воздух из тоннеля, как выталкивает лекарство поршень шприца. «Можно сделать первый вагон обтекаемым», – сказала я. «Тогда бы мы задохнулись, – ответил ты. – Искусственная вентиляция. Поезда гонят воздух, чтобы мы могли дышать».

Мы вышли, чтобы перейти на другую ветку, там была эта девочка: она сидела на коленях, поддерживала одной рукой огромный живот, а другую лодочкой протягивала перед собой.

Март, помнишь, что ты сделал?

Остановился, начал рыться в рюкзаке. Я подумала, что ты ищешь мелочь, а ты достал новую сигаретную пачку, снял с нее пленку, выдернул из-под крышки фольгу и сунул этот мусор ей в ладонь. И я ничего не сказала, ничего не сделала. Я боялась оглянуться, только потом уже думала, что должна была как-то… Должна была. Как-то.

Я запрокидываю голову быстрее, чем успевают вытечь слезы. Хватит говорить с ним. Перестань с ним говорить.

Из-под очистков скорлупы выглядывает полустертый Микки Маус. Димкина тарелка была, наверное. А теперь он в армии, и я занимаю его комнату, его кровать, его стол. Слушай…

Хватит.

После электрички я чувствую себя невыносимо – нас разделяет апрель, но людей с таким именем очень мало, значит, это не считается, – грязной, но на душ совсем не остается времени, – спасибо, теперь мне не так обидно, что родители назвали меня как предмет одежды, – поэтому я мою и убираю посуду, нахожу в рюкзаке наушники, вешаю их на шею и снова – Мартин и Майя, Март и Майка, Мартик и Майечка, сладкая парочка – надеваю куртку. Тонкая серебристая ткань приятно хрустит под пальцами: «Красивая вещица для моей Майки». – «Март, это лишнее». – «Это нужное».

Пожалуйста, перестань.

С наушниками я не расстаюсь. Музыка помогает тебя не слышать.

Пересчитав ступени, выхожу во двор и в одиночку отматываю обратно наш с тетей Полей недавний маршрут: пятиэтажки, ЛЭП, продуктовый, смешарики, остановка. Включаю «Иордан»[2], прибавляю громкость на максимум и слушаю голос Саши Соколовой, которой уже нет, привет из города, в котором больше нет меня. Мне пока еще странно, что моя музыка может звучать где-то, кроме дома. Но вот я, вот она, а вокруг – не дом. Я будто гостила у кого-то в незнакомом районе и сейчас сяду в автобус до метро. Но метро здесь нет и даже автобусы другие.

Когда я захожу в пустой салон, начинается дождь. Я сажусь возле окна и протираю на запотевшем стекле кружок размером с ладонь. Автобус трогается, и тащится по лужам, и тащит меня в себе. На следующей остановке ко мне присоединяются мальчик с собакой и женщина в черном дождевике. Она садится напротив и стряхивает капли с зонта. Брызги летят мне на джинсы, но ни я, ни она не придаем этому значения.

– Дождь, – говорит она. – Слава богу. Хорошо-то как, дочка!

Хорошо-то как, мама.

* * *

Когда мне сказали, я не поверила. И сказали-то странно – между прочим, я даже не подумала о маме, моей тихой, застенчивой маме: «У вас дома что, есть нечего?» После гибели папы мы и правда стали жить хуже, однако у нас была своя, не съемная, квартира, мама нашла работу: она уходила утром и возвращалась вечером – замерзшая, но веселая, всегда веселая, и я не беспокоилась – все хорошо. Деньги вот-вот появятся. Еда у нас была, честно: макароны, картошка, сосиски. И овощи тоже. Вот поэтому я и не поверила – может, перепутали? Мало ли похожих людей? Я давно уже не ходила в торговые центры и на фуд-корты. В «Парк Хаус Братеево» меня привел Юрик, сын наших соседей по лестничной клетке, – румяный ботан с безуспешно пробивающимися усишками. Почему-то ему было очень важно раскрыть мне глаза: то ли надеялся на свидание, где я буду плакать, а он – держать меня за руку и похлопывать по спине, то ли правда верил, что таким образом нам помогает.

– Там она, видишь? Всегда в это время приходит.

Я видела и понимала про время: обед.

Мама сидела за пустым столиком. Поникшая, маленькая, она, казалось, не замечала ничего вокруг и смотрела только на свои обветренные руки. Мне захотелось подойти, взять ее за плечи и увести, но я ничего не сделала, как когда-то не помешала Марту поиздеваться над беременной девушкой. Вместо этого я попыталась уйти сама – дернулась, давая Юрику понять, что не увидела ничего особенного, и тут стайка школьников, расправившись с картошкой и бургерами, сорвалась с места. Мама встала и быстро, не поднимая головы, пересела за освободившийся столик. Она разворошила кучу коробок, достала из одной огрызок булки, из второй – недоеденный наггетс и поспешно, жадно, голодно затолкала все это в рот. Я отвернулась, чтобы не видеть плохо скрытого блаженства на ее лице, чтобы вообще не видеть ее лица и этого красного платья с кружевными рукавами под дутой жилеткой.

Наконец она встала. Огляделась затравленно, но нас не увидела, хоть и посмотрела почти в упор. Мы спустились на траволаторе: она впереди, я – неумелым преследователем – сзади; на подземной парковке она свернула за угол, и я не посмела догонять. Так и осталась смотреть в стену возле утыканной окурками урны, не понимая, что мы здесь делаем – я и тем более она, жена спасателя МЧС, моя мама, которая всегда была дома и ждала нас – меня и папу – с песочным печеньем, как дела, тебе звездочку или сердечко? Я не буду, мам, уже убегаю, мы с Мартом договорились… А ужин? В кафе поедим, давай, пока!

Она вернулась так внезапно, что мне пришлось спрятаться за дверями торгового центра. По спине ее бил картонный плакат с надписью «Запчасти для счастья» – простое решение проблем всех несчастных людей. Мама сунула руку под жилетку и достала фляжку. Открутила крышку, сделала глоток, потом еще один. Спрятала фляжку обратно, поднялась по лестнице на улицу. Я вернулась в торговый центр. Вспомнила, что пришла не одна, отыскала Юрика и потащила его наружу.

Человек-бутерброд в черных балетках бродил под моросящим дождем напротив центрального входа. Редкие прохожие пробегали мимо, даже не глядя на протянутые