Книга Идеалист - Владимир Григорьевич Корнилов

вещью, чуждой вашему дому. Музыка человеческой любви не войдет в вашу жизнь.

Но и в том случае, если вам знаком язык музыки, если не лишены вы слуха, и пальцы ваши умны и бережливы, то и в этом обнадеживающем случае, живая душа инструмента может откликнуться на ваше старание поразному.

Кентавр поднял переднюю правую ногу, бережно приложил копыто к педали. Руки его с длинными подвижными пальцами музыканта пробежали по глянцу клавиш, не надавливая, будто лаская их. Не оборачиваясь, как бы слившись с еще не рожденной, но уже звучавшей в нем музыкой, он сказал:

− Думаю, вы уже поняли, что душа вашей жены, и душа, вложенная в этот таинственный инструмент едины в своих возможностях. Семейная жизнь многозвучна. Зазвучать она может так… Пальцы Кентавра ударили в клавиши, которые таили голоса стихий. Дом содрогнулся от бурлящих водопадных звуков. Как будто тяжелые потоки низвергались со скал, с гулом накатывались морские валы. Грохот, дьявольская пляска бури рвала ночную тишину, и вдруг все оборвалось, - с небес, как будто спустилась стылость серединной зимы, в подлунных заснеженных полях услышался унылый, какой-то волчий вой, безнадежный, тоскливый вой одиночества…

Кентавр обернул печальное, сейчас несколько возбуждённое лицо, сочувственно взглянул на оглушенного, растерянного Алексея Ивановича.

− Не огорчайтесь, - сказал он – это лишь одна из возможностей семейной жизни, если вам и спутнице-жене вашей, особенно вам, не достанет разума подняться над хаосом заложенных в каждом из нас страстей.

Есть возможность другая…

Пальцы Кентавра прикоснулись к тем же клавишам, но услышались иные звуки. – нежные, тёплые, как дуновение ветра среди цветущих лугов. Волнами наплывала мелодия ясного летнего утра, взывая к успокоению, и, вот, уже, казалось, нет иного счастья, как просто быть, бездумно раствориться в этом тихом, в неге пребывающем мире.

Кентавр приподнял над клавишами руки, испытующе наблюдал за выражением лица Алексея Ивановича. Деликатно, как делал всё, качнул конским своим хвостом, вывел хозяина из мечтательной забывчивости.

− Позволю приоткрыть вам в музыкальном звучании, ещё одну возможность семейной жизни. Нечто идеальное. И, как всё идеальное, вряд ли достижимое. И всё-таки вслушайтесь!..

Руки Кентавра упали на те же самые клавиши. И напряжённые струны тут же отозвались напористым басовым рокотом, поддержанным тонким сопрановым звучанием. Сплетённая из двух голосов страстная мелодия нарастала в звучании, завладевала, увлекала яростной, какой-то огненной энергией, вызывала дрожь дерзновенного нетерпения и разум светлел, и душа рвалась к великим деяниям. В такое состояние Алексей Иванович впадал слушая шопеновский этюд, названный революционным.

Голос музыки оборвался. Кентавр ладонью смахнул с лица испарину. От разгорячённого его тела пахнуло конским потом. С каким-то трогательным ожиданием утвердительного ответа, он спросил :

− Уловили ли вы в этой дерзновенной мелодии слитность двух начал, считайте их мужским и женским началом, и единую их устремлённость к далёкой, но зримой цели? Именно в единой устремлённости заложена возможность возвысить страсть до любви, в любви возвысить себя до Человека. К моему огорчению подобное созвучие двух противоположных

начал достигнуто за всю историю человечества только в музыке. Только в музыке, и в мечтах поэтов, - повторил Кентавр опечаленно.

− Почему вам я открываю неосуществлённую человечеством возможность? Если бы удалось мне увидеть хотя бы единичную победу над властью телесных страстей, я обрёл бы надежду вырваться из этой вот конской шкуры, которая заставляет большую половину моей жизни отдаваться изнуряющим инстинктам, а не творениям одухотворяющего разума!

Где, как не в семейной жизни определяется высота человечности в человеке. Мне ведома сила вашего характера, выстоявшего, в казалось бы неодолимых страданиях тела и духа. Она позволяет надеяться, что вы продерётесь сквозь тернии будничной мелодичности к звёздному миру человечности. Я буду рядом. Я буду ждать… - Кентавр опустил крышку пианино, повернулся к Алексею Ивановичу всей тяжестью огромного своего тела, посмотрел внимательно из-под косматящихся густых бровей, проговорил, прощаясь : - Я сказал всё. Вам – быть. И помните: женщине важна не причина : для женщины важно следствие !..

Туманным облаком заволокло комнату. Кентавр бесшумно растворился в нём.

2

…Алексей Иванович открыл глаза, сердце учащённо билось.

− Что за наваждение? Сон или явь? – думал он, озирая комнату чуть осветлённую слабым зимним рассветом. – Но половицы скрипели! И была музыка. И Кентавр говорил со мной!..

Высвободившись из обнимающей его Зойкиной руки, он сполз с постели, нацепил специально сшитый наколенник на единственную оставшуюся после войны коленку, сунул под мышки короткие костылики, пропрыгал в большую комнату. Всё было на месте, на крышке пианино, правда, вчера старательно обтёртой от пыли, не видно было прикосновений чьих-то рук.

− Но музыка была! – упрямо думал Алексей Иванович. Он заглянул в свою комнату – кабинет, где на ночь укладывали на кушетке маленького Алёшку. Алёшка беспробудно спал, полуоткрыв губастый рот.

Алексей Иванович всмотрелся в старый тёмный линолеум, покрывающий пространство пола. На хрупкой его поверхности разглядел подковообразные вмятины, которых прежде не замечал, сердце настороженно дрогнуло : - Значит, всё-таки был! Был и кентавр. И разговор с ним!..

Убеждённый в действительности случившегося, он вернулся в постель, лёг рядом с так и не проснувшейся Зойкой.

Заснуть Алексей Иванович уже не мог. Мысли потекли нескончаемо, как будто Кентавр, явивший ему свои сомнения и ожидания, не отбыл в свои вековечные дали, остался при нём, в его беспокойном разуме, остался надолго, до какого-то неведомого срока…

«Художественная память человечества, вся, или почти вся, - о таинствах отношений Мужчины и Женщины, - размышлял он несколько успокоенный наступившей в доме тишиной. – Поименованные любовью, ревностью, страстью, страданиями отношения их полнят художественную память человечества. И как ни объёмна эта память, каждая женщина и каждый мужчина начинают семейную жизнь с чистого листа, как будто не было опыта веков, трагических ошибок поколений, как будто разум человеческий в своём мучительном познании мира не осмыслял саму суть взаимоотношений полов, воссоединяющихся ради продолжения рода человеческого.

Только ли ради продолжения рода? Не желание ли удовлетворить свою страсть бросает женщину в объятия мужчины? О продолжении ли рода думает мужчина, выбирая из тысяч окружающих его женщин ту, которая в конце-концов остаётся с ним, образуя редко счастливую, и, всё-таки, необходимую для жизни природную пару?

Гений Пушкина прозрел это парадокс, родил полные горькой иронии строки : «Дар случайный, дар напрасный, жизнь, зачем ты мне дана?..»

Дар случайный! Осознанной ли заботой Сергея Львовича и супруги его Надежды Осиповны было подарить миру именно его, Александра Пушкина, ставшего бессмертным поэтическим гением человечества?