Книга Астрея (фрагменты) - Оноре Д’Юрфе

единого помысла своего не забыл он вызвать на суд своей души, дабы понять, чем он мог оскорбить; но, не найдя ни одного, достойного осуждения, приязнь его к Пастушке понудила спросить о причине гнева её самоё. В ее же сердце, так как она не видала его порывов, либо толковала их к невыгоде Пастуха, разгорелась жгучая досада, и, едва лишь хотел он разомкнуть уста, она, не позволив ему произнесть ни слова, начала:

— Не довольно ли с Вас, вероломный и гадкий Пастух, того, что Вы стали обманщиком и злодеем по отношению к персоне, менее всего того заслужившей, а Вы еще длите Вашу неверность, стараясь ввести в заблуждение ту, с коей обязаны быть совершенно искренни? И достает же Вам дерзости смотреть мне в глаза после такого оскорбления? И осмелились же Вы, не краснея, предстать передо мною с лицемерным видом, скрывающим столь же двойственную, сколь и клятвопреступную душу? О, ступай, ступай обманывать другую, ступай, предатель, обратись к той, что не знает еще твоего вероломства, но не думай притворствовать передо мною, ибо я слишком глубоко постигла на собственном опыте твои неверность и предательство.

Что же сталось в тот миг с верным Пастухом? Истинно влюбленный, коему когда-либо был несправедливо брошен такой упрек, поймет его состояние. Смертельно бледный Селадон пал на колени, как подкошенный.

— Прекрасная пастушка, — обратился он к Астрее, — испытываете ли Вы меня такими речами, или хотите отнять надежду?

— Ни то, ни другое, — молвила она, — я устанавливаю истину, не нуждаясь более в доказательстве столь очевидного.

— Ах, — воскликнул Пастух, — почему не изгнал я из жизни сей злосчастный день?

— Обоим нам было бы лучше, — возразила она, — не день только, но все дни, в кои я знала тебя, выбросить из твоей и моей жизни; ибо воистину поступки твои содеяли со мною такое, о чем сожалею я более, нежели о твоей неверности. Ежели воспоминания о наших отношениях (о, как хотела бы я стереть их из памяти!) имеют еще власть над тобою, удались, бесчестный, и берегись показываться мне на глаза, пока я того не прикажу.

Селадон хотел отвечать, но Амур, слышащий так чутко, на сей раз к несчастью заткнул себе уши, и так как Пастушка вознамерилась удалиться, Пастух вынужден был придержать ее за край платья, говоря:

— Я удерживаю Вас не для того, чтобы испросить прощения за неведомый мне проступок, но только чтобы Вы увидели, какой конец для себя избрал я, дабы избавить мир от кого, кто Вам столь отвратителен.

Она же, охваченная гневом, не удостоив его и взглядом, вырвалась с такой яростию, что в руках его осталась лишь лента, которую он сжал ненароком. Ленту сию Астрея носила обыкновенно спереди платья, подвязывая пелерину, и украшала ее цветами, когда позволяла пора года. На сей раз она прикрепила к ней перстень, подаренный отцом. Печальный Пастух, видя, что она в гневе удаляется от него, застыл неподвижно, почти не понимая, что держит в руке, хотя лента была перед глазами. Наконец, он тяжко вздохнул и очнулся, узнав ленту:

— Будь свидетелем, — молвил он, — дорогое вервие, что предпочел я расстаться с жизнию, нежели разорвать хоть один узел моей привязанности. Пусть же, когда я умру, жестокосердая увидит тебя на мне, и свидетельствуй, что нет ничего на свете, что любил бы я больше, чем ее, и нет ни одного возлюбленного, кому отплатили бы столь малой признательностью.

Затем, привязав ленту к руке и целуя кольцо, он произнес:

— А ты, символ абсолютной и совершенной приязни, довольствуйся тем, что будешь со мною в смерти. Останься хоть ты при мне, коли не та, что обещала мне величайшую привязанность.

Едва промолвив сии слова и, обратив взор к Астрее, он, скрестив руки, бросился в реку.

В сем месте Линьон был весьма глубок и стремителен, ибо течению его препятствовала скала и он бурлил; посему Пастух держался некоторое время на воде, прежде чем пойти на дно и вновь вынырнуть, причем, когда он всплыл, первым показалось колено, потом рука, и вдруг захваченный бурлящим потоком, он далеко унесен был подводным течением.

Со всех ног устремилась Астрея к берегу и, видя, что тот, кого она так любила и не смогла еще возненавидеть, близок к смерти, столь ужасно была поражена, что даже не в силах была помочь ему, а лишилась чувств, упав совсем близко к берегу. Когда же она зашевелилась, приходя в себя, то соскользнула в воду и стала тонуть, от каковой большой опасности смогли спасти ее несколько Пастухов, оказавшихся неподалеку. Им также пришлось ухватить ее за платье, ибо оно, поддерживая Астрею на поверхности, дало им время вытащить ее на берег, по-прежнему без чувств, так что она того и не ощутила. Пастухи отнесли ее в ближайшую хижину, принадлежащую Филиде; там несколько подруг сменили ей мокрые одежды, она же молчала, подавленная случившимся с нею и потерей Селадона. Последний был унесен потоком столь яростно, что был сам собою выброшен на сушу далеко на другом берегу реки, под несколькими деревцами, без малейших признаков жизни.

Как только Филида (коей не случилось о ту пору быть дома) узнала о несчастье, происшедшем с подругою, она бросилась к ней со всех ног, и не случись ей встретить Лисидаса, она не остановилась бы ни из-за кого другого. Ему же она коротко рассказала, какой опасности подверглась Астрея, не упомянув Селадона, ибо о нем она ничего не знала. Пастух сей был братом Селадона, к коему Небо привязало его узами дружбы прочнее, чем родственными; с другой стороны, Астрея и Филида не только были кузинами, но обнаруживали столь тесную привязанность друг к другу, что она могла сравниться с отношением этих братьев. И если Селадон вздыхал по Астрее, то Лисидас не меньше питал склонность к Филиде, а она — к нему.

Случайно в тот самый миг, когда они приблизились, Астрея открыла глаза, отнюдь не походившие на те, какими были они, когда победоносный Амур смотрел через них, ликуя от того, что видел. Взгляд их был неподвижен и тускл, веки тяжелы и полузакрыты, а зрачки полны слез; то были горючие слезы, исторгнутые у сердца, и горькие взгляды, обжигающие любовью и жалостию всех, стоящих вокруг. Лишь заметив свою подругу Филиду, тут же ощутила она укол боли, и еще больший — при виде Лисидаса. И, не желая открыть окружающим главную причину своего горя,