Книга Контур тела - Татьяна Николаевна Стоянова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
хотя в голове уже успела включиться
тревожная сирена.
Погудела-погудела с минуту
и сама в себе захлебнулась.
Словно раздвоившись, смотрела со стороны на то,
как говорю тебе в ответ:
«Даже не сомневаюсь в этом».
Руку не высвободила.
Твоя ладонь была тяжелой и жесткой,
изрезанной не линиями жизни, нет, –
шрамами от сотни микроскопических плетей.
Наш диалог был похож
на обмен сигналами при тайном сговоре:
я знаю, что ты знаешь, чего я хочу,
и я знаю, что тебе это тоже нужно.
Мы оба поняли, что пропали.
Да и никакого «пана», похоже, не предвиделось.
Потом ты с порывистой нежностью
целовал линии моей жизни,
напоминая цыпленка, клюющего с ладони
хлебные крошки.
Если бы можно было уберечь
эту ласку неприкосновенной,
если бы можно было
закапсулировать счастье…
В тот вечер одна простая
и вместе с тем сложная мысль
с жуткой ясностью поразила меня:
ты – первый и единственный мужчина,
в котором я хочу продолжаться,
которого хочу сохранить в вечности.
Помнишь, как ты спросил,
не страшно ли мне,
когда все случилось в первый раз?
Я не боялась,
хотя приложение в телефоне
еще с утра оповестило о том,
что стоило бы.
Три недели берегла себя,
как хрупкий стеклянный шар,
подвешенный на тонкой ветке.
Казалось, что внутри затеплился
крохотный огонек
и любое неверное движение
его может погасить.
А когда шар соскользнул и разбился,
сорвалась вместе с ним
и я.
Помню только выступ на крыше
петербургского дома.
Я перегибаюсь за перила.
Смотрю на проходящих по улице Рубинштейна
редких ночных скитальцев.
Разжимаю пальцы,
и полный до краев бокал
с красным вином летит на асфальт.
Потом ранним утром,
выбредая на рассвете из дымных потемок,
собираю осколки в распахнутую сумочку, как в совок.
Всё липнет.
Всё в бурых подтеках и порезах.
Всё предательски ломко.
Ты тогда ничего не знал.
О том, как я ходила по врачам после неудачного
четвертого раза, пятого, шестого,
просадив на это две зарплаты.
Как, убедившись, что со мной все в порядке,
намеренно разрушала себя
алкоголем и сигаретами
после седьмого, проверяя в действии
метод «от противного».
Как, отослав тебя на кухню за водой сразу после,
молниеносно меняла положение,
подняв ноги к изголовью кровати,
чтобы из меня не вытекло ни капли семени.
Как скрупулезно высчитывала дни
на калькуляторе зачатия,
взяв на учет все наше время.
Как заманивала тебя в постель в нужный момент.
Как ночами гладила себя по животу,
болтая по пустякам с дочкой,
которой уже придумала имя
и всю жизнь наперед.
Девочку звали Марта,
но оказалось, что на самом деле
она жила только в моем воображении.
Как в десятый раз я не смогла
справиться с дрожью в руках,
испортив три теста.
А когда увидела одну полоску вместо двух,
почему-то подумала, что это и есть
положительный результат.
Пять минут сидела на полу
в состоянии абсолютного счастья,
которое после
обернулось разгромом всего,
что попалось под руку.
Как, сбежав с работы, отстаивала очереди
к мощам святой Матронушки,
вымаливая свое чудо
под нетерпеливыми взглядами тех,
кто пытался пережить
свой сороковой, сотый, неисчислимый раз.
Для них моя беда не была бедой.
Двенадцать месяцев – это всего один круг,
один оборот Земли вокруг Солнца.
Некоторые из них знали,
что могут выстаивать свою очередь за благодатью,
пока не истощится завод,
но так ничего и не дождаться.
Мы все слышали, как под нашей кожей,
в наших животах и жилах
тикают часы.
Маетный «тик-так» пульсировал в токе крови:
жизнь-смерть.
Стрелки ходили по кругу, как времена года.
Но весна не наступала по-настоящему,
жизнь только притворялась воскресшей.
Все растения были пустоцветами.
Все семена не давали всходов.
Все плоды замирали в самой завязи.
Мой тринадцатый раз пришелся
на начало августа.
И я больше не могла слышать слова
«роды» и «овуляция»,
больше не плакала, не вымаливала и не ждала.
Устала, смертельно устала
быть еще одним звеном
в этих нескончаемых женских очередях
с тикающими часами вместо сердец.
Пыталась вспомнить, когда я целовала тебя
просто так, для удовольствия,
без умысла и расчета,
не смогла и ужаснулась.
Одержимая задачей, я превратилась
в функцию по ее решению.
Голые внутренности часового механизма
вскрылись в моем теле
с такой очевидной ясностью,
что впервые в жизни
я осознала свою зависимость
от их хода.
Вынула из кармана новый тест
и выбросила в урну.
Над кронами деревьев
плыла стайка
белых воздушных шаров.
Они отдалялись от земли
все больше и больше,
пока не превратились
в еле видные
многоточия.
Одуванчик
Оставь пространство для моей надежды:
Последний раз бывает только крайним.
Последний раз бывает только кратным
Беспочвенным попыткам вспомнить рай.
Я не умею отпускать с концами,
Терять тебя – так, словно хлопья пуха
Теряет придорожный одуванчик.
Подует ветер-суховей, и вот я:
Стою у края совершенно голой.
И ни былинки, ни листа, ни нимба.
Лишь только где-то с неба на поляну
Слетает вечность – белым парашютом,
Неся на ломких стропах семена.
посвящение дочери
очищено чрево
«врачи не смогли уберечь»
///
надень рукавички
мы слепим куличик из снега
и мальчику с нимбом
его отнесем на обед
//
я очень любила тебя
но червленую течь
дала эта лодка
и нечем ее починить
я очень хотела тебя
но мне тело никак
заштопать нельзя
им просвечивать
небо сквозь дыры
в мороз не укутать
горячей водой не согреть
и кровью своей не насытить
бесплодная почва
/
прости я не знаю зачем
ты пришла ко мне чтоб
уйти и с собой унести
в кулачке мое сердце
Сумерки на детской площадке
Пустеет площадка. И вот, подобрав костыли,
Слегка ковыляя, уходит старуха по тропке.
В песочнице крепость. На стенах зубцы возвели,
Как кубики, ровные. Ров у подножья – раскопки.
Качельные цепи
