Книга Сад изящных слов - Макото Синкай

Переходя пруд по арочному мосту, Такао смотрит вниз, на свои ноги. Его туфли-мокасины изрядно наглотались воды через щели в стыках, потяжелели и неприятно хлюпают при каждом шаге.

«Надо бы на выходных взяться за новые», — с неожиданным подъёмом думает он.

Мокасины были самодельные, с соответствующей водоотталкивающей пропиткой, но в это время года, при частых дождях, они долго не протянут. Такао даёт себе обещание сделать следующую пару так, чтобы она продержалась два месяца, останавливается на середине моста и смотрит в широко распахнувшееся на западе пасмурное небо.

Отсюда радиомачта в Ёёги выглядит заметно крупнее. Остриё её шпиля нехотя тает среди туч, а сама она, словно подавшись вперёд, глядит на Такао сверху вниз сквозь тончайшую сетку дождя.

«Ах да», — вспоминает он. Тогда, на промёрзшей лужайке храма Мэйдзи, он так же смотрел на неё.

Радость и боль, которые он ощутил в тот момент, его решимость — прошло больше двух лет, и всё же эти чувства, будто оттаяв, ожили в мгновение ока. Вместе с тем Такао замечает, что если прежде они едва не сожгли ему душу, то сейчас обрели сладкий вкус с едва уловимым оттенком горечи. Хотя сам он остался всё тем же ребёнком. Но в любом случае...

«В любом случае я начал понимать, что мне нравится и чего я хочу добиться», — думает он.

Словно откликаясь на его переживания, где-то вдалеке тихо рокочет гром.

Когда Такао только перешёл в среднюю школу, он носил фамилию Фудзисава.

С поступления прошло три месяца, настало лето, и вот однажды его мать вернулась домой непривычно рано. Они вместе поужинали, она взялась за пиво, а после того как переключилась на рисовую водку[2], спросила:

— Такао, у тебя девушка есть?

— Что за расспросы?.. Но вообще-то, нет.

Заподозрив неладное, он посмотрел на мать и увидел, что у неё красные, воспалённые глаза.

«Нельзя же так напиваться», — подумал Такао и предложил ей стакан воды со льдом. Не обращая на это внимания, она залила в высокий керамический стакан водку и горячую воду, затем помешала смесь барным пестиком. Плохо дело: пьянка затягивается...

— Мам, может, тебе тофу[3] дать?

— Не надо. Выпьешь со мной глоточек?

«Потрясающее проявление родительской заботы», — изумлённо подумал Такао, а вслух сказал:

— Обойдусь.

— Какой ты у меня правильный... Я в твоём возрасте уже и пила, и с парнями гуляла.

И прежде чем Такао сообразил, куда она клонит, его мать пустилась в рассказ о своих любовных похождениях в школьные годы. Как, перейдя в седьмой класс, начала встречаться с сидевшим за соседней партой мальчиком из секции бейсбола, но через несколько месяцев ей признался в любви парень постарше, из футбольной команды, и она, не сумев выбрать кого-то одного, рассталась с обоими. Как позже увлеклась старшеклассником, которого заметила в электричке по дороге в школу, отважилась дождаться его на станции, чтобы вручить любовное письмо, и случилось чудо: он ей не отказал и даже, с согласия её родителей, стал иногда приходить в гости. В первый раз она поцеловалась с ним в своей комнате и до сих пор помнит, каким счастливым казался тот миг. Но затем настал её черёд получить на станции любовное письмо от парня из другой школы, и она...

— Подожди-ка! — невольно повысив голос, сказал Такао.

— Что?

— Никакой нормальный ребёнок не хочет знать, как и с кем целовалась его мама. Папа вернётся — изливай душу ему. И ещё: выпей, наконец, воды. Иначе завтра тебе будет плохо на работе. Ты сегодня немного перебрала.

Выпалив всё это разом, он встал из-за стола, намереваясь сбежать в свою комнату. Мать молчала, уставившись в пол. И тут до Такао дошло, что глаза у неё красные вовсе не из-за выпитого алкоголя. А когда она пробормотала: «Прости», он заметил, что её голос дрожит.

— Я хотела сказать, что ты уже взрослый. В твоём возрасте — ты уже взрослый.

Охваченный тревожным предчувствием, Такао вновь посмотрел на свою мать. Женщина слегка за сорок, одетая в розовую блузку без рукавов, волнистые волосы свободно свисают, закрывая щёки, в больших глазах стоят слёзы. Даже собственному сыну она казалась очень молодой.

— Мы с твоим папой решили развестись.

Той ночью Такао впервые в жизни попробовал спиртное.

Включив на кухне лишь маленькую жёлтую лампочку и ворча под нос: «Нет, вы серьёзно?», он открыл одну из маминых банок с пивом.

«Мы ждали, пока твой старший брат найдёт работу, а ты перейдёшь в среднюю школу, — так она сказала. — Теперь вы нас поймёте: вы оба взрослые».

Правда, что ли?

Он, не отрываясь, сделал несколько крупных глотков. От резкого запаха алкоголя его замутило, на глазах выступили слёзы, но Такао пересилил себя и удержал выпитое в желудке. Ну и мерзость! И всё же он вновь приложился к банке.

«Брат-то да, взрослый, — закипая, подумал Такао. — У нас одиннадцать лет разницы. А вот я... Седьмой класс, подросток».

— Ну почему вы так? Подождите хотя бы три года!

Ему, без особых на то оснований, казалось, что взрослыми становятся классе в десятом.

«Тогда ещё ладно, — размышлял он, хотя у него уже трещала голова. — Но все семиклассники — дети. Ну почти все».

И хоть ему было худо, он опустошил две банки пива и запил их водкой, разбавленной водой. Пахла она ещё противней, чем пиво. Тем не менее спиртное в ту ночь позволило ему уснуть. Утром он, конечно же, проснулся с жутким похмельем и потому прогулял школу, тоже впервые в жизни.

Такао чувствовал себя так, будто он основательно вывалялся в грязи.

— Значит, на самом деле тебя надо звать Акидзуки-кун?

— Похоже на то. Я ведь остался под опекой матери.

Декабрь того же года. Рост Такао уже перемахнул за сто шестьдесят сантиметров, и шагавшая рядом с ним Михо Касуга была на полголовы его ниже. Несмотря на выходной, она прилежно закуталась в тот же дафлкот[4], в котором ученикам полагалось ходить в школу, что в сочетании с причёской — волосы, собранные в два хвостика, — делало её похожей на младшеклассницу. Такао надел поношенный тёмно-синий пуховик, доставшийся ему от старшего брата, зато на ногах у него красовались купленные после тщательного отбора кожаные кроссовки. Тёмно-коричневого цвета, низкие, они хоть и не были новыми, но прежний владелец, по-видимому, хорошо за ними ухаживал, так что кожа отливала благородным глянцем.