Книга Воспоминания - Анастасия Цветаева

Думала о Вас. Мне кажется, я Вас так знаю (не обидьтесь!), что даже нечего спрашивать. Читаю, и покой какого-то совершенства. Вашего ли? Их ли? (бабушка! полюбила ее на всю жизнь! Цыганка “Хорошее дело”), или совершенства каких-то больших вещей, струящихся через сердце, – я не знаю, как это назвать. (М. б., это то, что критики называют “историческим значением” М. Горького? Что ж! Живое касание к “историческому значению”? Оно переживается удивительно.)

Мне все кажется, что Вы недоверчивы к исключительности моего понимания или устали от понимания (непонимания?) вообще, или другое цените (соглашаюсь!) – словом, мне все хочется Вам сказать, чтобы Вы не пытались мне объяснить это, – я, ведь, понимаю! Восхищение – это же скучно. Нечего делать, когда другой восхищен. Поклон исполнителя-творца на сцене, желание уйти от рукоплесканий. Я не о том. Я как раз о том, что есть и у зрителя – гордость: просто рукоплескать!

Ведь зритель не виноват, что скучно от рукоплесканий, что ему уже брезжится следующая вещь, сделанная – сброшенная. И какие глупости я пишу! Я думала о том, что строгость в Вас только от матери, остальное – от отца.

После “Детства” Вы мне яснее, четче. Я бы хотела Вам написать подробно о многих страницах этой книги, но Вам некогда читать, и уже почти утро, все в доме давно спят, надо ложиться. Это письмо, верно, до отъезда – последнее. Если очереди с визами и прочим продлятся – м.б., успею дочесть “В людях”.

“…M.б., меня так и оставят навсегда на пустом пароходе?”

О купоросе на пожаре, когда клубок к горлу от волнения и гордости за бабушку “Ты гляди, не помереть бы мне!” – “Не бойся, догляжу!” Села у окна и, посасывая губы, стала часто сплевывать в платок». “Над ее головой сверкали звезды, на улице было тихо, в комнате – темно”. (После побоев.)

“…Что читают священник и дьячок – это дедову богу, а певчие поют – бабушкиному (Б.М. меня часто корит, что в дне – у меня Бог – Вашего деда. Суровый, – долг, долг Для Андрюши – безрадостный!)

Скворушка. Беседы с “Хорошее дело”, чудесные по недосказанному и важному Горечь шагнуть дальше бабушки; понять “Хорошее дело” – а она не поняла! Касание к законам жизни, пределам, невинным и тягостным. “В сравнении с матерью все было, жалостное и старое, я тоже чувствовал себя старым, как дед”. Плач втроем: дед, бабушка и Вы – “приняли меня в свой плач”. Чудный по недоуменности разговор матери и сына о стихах (“иди в угол”). Читала Андрюше – залился смехом, как участник. Ваши стихи про нищих. Как Саша прятался от школы и что отвечал деду

Вы так понимаете мальчиков, эту стихию мудрого идиотизма, уверток, заколдованности мальчишьей головы. (Я перед Андрюшей часто как перед вопросительным знаком.) “У меня была своя задача: сделаться офицером с большой светлой бородой”. В “Тараканах” о птицах с проколотым языком – “они рады”. Как Вы заглянули в эту вязкую молчащую гущу непонятностей детского возраста! Пастернак в “Детство Люверс” дал организованное сумасшествие, сдвинул планы, навел на них бенгальский огонь. У Вас – удивительно, даже жутко по дневному освещению.

Про яму: “Нехорошо смотреть на нее, ничего весеннего нет в ней, черные головки лоснятся печально, и вся яма раздражающе – ненужна”. О свече, которую задули. “Так свежей и чище, перестали возиться темные тени, на поляну легли голубые пятна. Хорошо”.

(Я тоже пишу о детстве. Интересно, одобрите ли.)

“Свинцовые мерзости” – да стоит ли говорить об этом? И с обновленной уверенностью отвечаю себе: стоит…

“Это та правда, которую необходимо знать до корня, чтобы с корнем же и выдрать ее из памяти!..”

Великолепно! Кто так говорил? Еще – Борис Михайлович. Это очень близко ему. Абсолютно – победная нота при знаньи всего. Все опускали голову или прятали ее под крыло. Не умеют смотреть на солнце (пусть мрак будет на миг черным солнцем) – слепнут! Не знают, что подобно затмению у светлого солнца – у черного есть потоки света, и их можно видеть (легко!) – промыв закопченные стекла. Спасибо за четкое “да!”. Ну, будет! Простите за рукоплесканья. Без 1/4 5 утра. Солнце! В 9 надо быть в АОМСЕ – узнавать о выезде. Скажите Б.М., что морем надо 12–13 дней быть на воде плюс два дня до Одессы – потому еду на Вену. Из Италии дам телеграмму. (Из Константинополя, правда, есть экспресс, но ходит раз в неделю и, опоздав, надо 6–7 дней его ждать.) Еду сушей. Пишу и еще не верю. Мне помогает усталость и работа. Часы летят, не успеваю думать. Б.М. мой привет и – до свиданья! На дорогу накупила несколько Ваших мелких вещей, 30-го VII. Разрешено. Еду на днях. Вена – Венеция! Привет Максу.

Ваша А.Ц.»

«Венеция, 7.IX.27

(Картолина из Венеции.)

Неудача у меня с венецианскими музеями! Нарочно осталась ждать воскресенья как дарового дня (№ гостиницы обходится дешевле, чем плата за вход в 3–4 музея и в Академию), но так устала от Москвы и с дороги, что встала в 10 часов, не зная, что в 12 уж все закрыто. И не попала ни в Академию, никуда. Оставаться же еще на 11/2 дня (поезд идет вечером) не могу – соскучилась по Вас.

Бросаю “служебный долг” (т. е. то, что надо бы достать – проспекты музеев, – хватит флорентийских и римских!). Бог с ней, с Венецией! Еду нынче во Флоренцию. (Помимо струи Арно, мосты – в юности.) Из Рима дам телеграмму

Перевертываю и смотрю – точно вхожу в Венецианскую картолину: Ponte Vechchio и его отражение в воде, два Понте Веккио! С 1936–37, после Горького пролежавшие в папке Архива – 34 года…

У моего многолетнего друга, Марии Ивановны Гриневой, актрисы, писательницы и драматурга, о которой я рассказывала Горькому и с которой я переписывалась в то время, сохранились листки блокнота, на которых я в пути писала ей о сложном моем путешествии: “Пишу с вокзала Флоренции, где жду поезда на Рим. Поведаю тебе о моих злоключениях. Ты поймешь и не упрекнешь. Маруся, маюсь 7-ой день. Стараясь сократить расходы, еду 3-м классом, конечно, – ни в какой мере не сравнимым здесь – с 3-м классом русских железных дорог Сидячие места и ночью, узкие коридоры, в которых кидает от стенки к стенке, когда приходится идти по нему Частые пересадки без носильщика. Так устала, что мечтала бы лежать на твоей деревенской кровати, чтобы тихо – и кринка молока с погреба… А зато – сколько сэкономлено денег! Еду, ведь не на свои!

И все-таки оставила себе наличными слишком мало, на руках чек, по которому дадут только через 3 дня в Риме, а в кармане – 22 лиры (около 3–4 руб.). За сутки съела лишь кило фруктов, которые здесь так дешевы. И от страха, что проголодаюсь не в меру наличных – уже чувство голода. Страшно в чужом городе – с грошами. Это я испытала и 15 лет назад, за границей, когда тоже что-то не то сделала с чеком. Нет, в 17 лет с чеками было – обратное: – перетратила, чеки кончились в чековой книжке, и была волокита, пока достала. В России никогда не чувствуешь ничего подобного – там от века сочувствие к неимущему человеку. Здесь – отчуждение: человек должен иметь деньги, или – прочь с дороги. Вместо обеда – выпила кофе и молока. От недостатка – сна – качаюсь. Зато вчера, кончив деловое, чтоб отдать честь Венеции – за 11/2 рубля проехала 1/2 часа в гондоле и подала двум несчастным нищим. Итальянские нищие! Я помню их с моего первого приезда сюда, в 8 лет. Спадает жара – днем дышать нечем. Идешь от киоска к киоску, ненасытно пьешь воду – миндальную, ореховую, апельсинную. Везде спущены жалюзи, – в кафе, в кабачках, в магазинах. Как в России радуются солнцу, так тут – тени. Среди дня в учреждениях долгий перерыв: в такой жаре работать нельзя. В Флорентийском банке отказали выдать деньги. Меня шатало от сна. Шла в галерею Уфици без денег – здесь дорогие билеты в Музей, – пришлось мне идти в дирекцию, предъявив визитную карточку, где по-итальянски сказано, что я – член Союза писателей Москвы и научный сотрудник Музея Изящных искусств, – чтоб дали мне пропуск в галерею и каталог для Москвы. Проверяли паспорт – стеклянно-вежливо держат они красную книжку с золотым серпом – осторожность и отчужденность. Дали. И вот я в прохладе знаменитых зал, без сил глядеть и воспринимать, жаждая только сна и еды. Прошу тебя, если будешь отвечать мне на адрес Алексея Максимовича, не пиши на эту тему. Открытку могут передать Борису Михайловичу (я просила его читать мои письма), но огорчить его или Алексея Максимовича моей невеселой поездкой – никак не хочу. Так вот: после галереи предстояло ехать дальше в 12 ч. ночи (до тех пор на вокзале без денег) и до 8 утра сидеть в вагоне до Рима, чтоб не платить за эту ночь в гостинице.