Книга Ложная память - Дин Кунц

— Он убил человека, — напомнил Дасти матери, потому что для него никакое количество крикливых аргументов не могло изменить эту единственную правду.

— Сумасшедшего, маньяка, ненормального с пулеметом! — возразила Клодетта.

— Я отобрал у него оружие.

— Это ты так говоришь!

— Но так оно и есть. Я мог справиться с ним.

— Ты не можешь справиться ни с чем. Ты бросил школу, ты не умеешь жить и красишь дома, чтобы заработать себе на пропитание!

— Если говорить о справедливости, — сказал Дасти, зная, что говорить этого не следует, но не в силах удержаться, — мне следует быть на обложке «Тайм», а Дереку — в тюрьме и расплачиваться за загубленные жизни всех пациентов, которых он нае…л.

— Ты неблагодарный ублюдок.

— Не начинайте этого. Не начинайте. Если вы сейчас начнете, то это никогда не кончится, — взмолился Скит. Он казался совершенно убитым происходящим и чуть не плакал.

Дасти признался себе, что Скит совершенно прав. За все те годы, прожитые с опущенной головой, годы, когда он боролся за то, чтобы выжить, но должен был выказывать почтительность и быть сдержанным, накопилось столько проглоченных обид, столько походя брошенных и сразу же забытых одной стороной оскорблений, что сейчас искушение отомстить за все это одной жуткой вспышкой было необыкновенно сильным. И все равно он хотел избежать этого ужасного момента, но они с матерью сейчас, казалось, сидели в одной бочке посреди ревущей Ниагары, и им не оставалось иного пути, кроме как вниз по водопаду.

— Я знаю, что я видела, — настаивала Клодетта. — И ты не сможешь изменить мое мнение об этом, ни вы все, ни ты, Дасти.

Он не мог спустить ей этого с рук и остаться при этом самим собой.

— Тебя не былоздесь. А оттуда, где ты была, ты не могла ничего видеть.

Марти подошла к мужу, взяла его за руку и сильно пожала.

— Клодетта, то, что здесь происходило, видели только два человека. Я и Дасти.

— Я видела, — гневно заявила Клодетта. — Никто не может говорить мне, что я видела или не видела. За кого вы меня принимаете? Я не трясущаяся выжившая из ума старая сука, которой можно приказывать, что думать и что видеть!

Младший, все так же прятавшийся за спиной матери, улыбнулся. Он встретился взглядом с Дасти и, полностью лишенный стыда, не отвел глаз.

— Что с тобой? — перешла в наступление Клодетта. — Что с тобой случилось, что ты хочешь исковеркать жизнь своего брата из-за какой-то чепухи?

— Убийство, по-твоему, чепуха?

Клодетта ударила Дасти по лицу, ударила со всей силы, схватила его за грудки, попробовала толкнуть, а потом принялась трясти. С каждым рывком из нее по одному выскакивали слова:

— Ты. Не. Сделаешь. Мне. Такой. Ужасной. Гадости.

— Я не хочу сломать ему жизнь, мама. Этого я хочу меньше всего на свете. Ему необходима помощь. Неужели ты не видишь этого? Ему необходима помощь, и будет лучше, если кто-нибудь ее все-таки окажет.

— Не суди его, Дасти. — В том, как она произнесла его имя, чувствовалось неимоверное количество яда и горечи. — Ты же знаешь, что один курс колледжа не сделал тебя знатоком психологии. Он вообще не сделал из тебя ничего, кроме как неудачника.

— Мама, прошу тебя… — начал было Скит. Он уже плакал по-настоящему.

— Заткнись, — прикрикнула Клодетта, обернувшись к среднему сыну, — сейчас же заткнись, Холден. Ты не видел ничего, и не пытайся делать вид, будто что-то видел. Все равно такому ничтожеству, как ты, никто не поверит.

Пока Марти отводила Скита в сторону, подальше от драки, Дасти глядел через плечо Клодетты на Младшего, а тот смотрел на Скита и ухмылялся.

Дасти почти наяву услышал щелчок выключателя в своем мозгу, и его мысли внезапно встали на места, не оставив темных пятен в картине. Японцы называют это состояние сатори, момент внезапного озарения: странное слово, из тех, что было усвоено за год посещения колледжа.

Сатори. Существовал Младший, наделенный таким же прекрасным лицом и физическим совершенством, как и его мать. И с блестящими способностями. Нельзя отрицать, что способности у него блестящие. В ее возрасте она больше не могла иметь детей; он был последним и единственным, от кого можно было ожидать, что он оправдает ее надежды. У нее остался последний шанс стать не просто женщиной, преданной идеям, быть не просто женой творца идей, но оказаться матерью творца идей. Действительно, она видела мысленно (хотя этого не могло быть в действительности) последний шанс для себя оказаться навсегда связанной с идеями, которые могли изменять мир, потому что ее первых три мужа, как выяснилось, были людьми, чьи великие идеи оказались дутыми и не выдерживали даже булавочного укола. Даже Дерек, несмотря на успех, сопутствующий его жизни, был пестрым колибри, а не орлом, и Клодетта знала это. Дасти был, по ее мнению, слишком упрям, для того чтобы воплотить в жизнь свой потенциал, а Скит слишком слаб. А Доминик, ее первый ребенок, была давно и благополучно мертва. Дасти не знал свою сводную сестру, видел лишь одну ее фотографию, возможно, единственную: симпатичное, маленькое, нежное личико. Младший был единственной надеждой, оставшейся у Клодетты, и она была глубоко убеждена в том, что его сердце и разум столь же прекрасны, как и его лицо.

Еще пока она запугивала Скита, Дасти, как бы со стороны, услышал свой вопрос:

— Мама, отчего умерла Доминик?

В сложившейся ситуации вопрос был опасным, и он заставил Клодетту умолкнуть, хотя казалось, что это можно сделать только выстрелом в упор.

Он посмотрел ей в глаза и не превратился в камень, как она, вероятно, ожидала. Стыд — а не его отсутствие — не позволил ему отвести взгляд. Стыд за то, что он знал правду, сначала интуитивно, а потом подкрепив интуицию логическими умозаключениями, знал правду с самого детства, и отворачивался от нее, и молчал о ней. Стыд за то, что он разрешил ей и самодовольному папаше Скита, а потом и Дереку Лэмптону на протяжении долгих лет подавлять личность Скита, хотя, зная правду о Доминик, мог разоружить их и обеспечить Скиту лучшую жизнь.

— Ты, наверно, была убита горем, — сказал Дасти, — когда твой первый ребенок родился с синдромом Дауна. Такие высокие надежды, и такая печальная действительность…

— Что ты делаешь? — Ее голос теперь звучал тише, но был еще больше исполнен гневом.

Широкий коридор, казалось, становился уже, и потолок начал медленно снижаться, как будто все происходило в одной из тех губительных ловушек из наивных старых приключенческих кинофильмов, и можно было подумать, что всем им грозит смертельная опасность быть раздавленными заживо.

— А потом еще одна трагедия. Младенец внезапно умирает в колыбели. Как трудно выносить это… шепот, медицинское расследование, ожидание окончательного заключения о причинах смерти…

Марти медленно выдохнула воздух. Она понимала, к чему идет дело, и сказала: