Книга Юрий Поляков. Последний советский писатель - Ольга Ярикова

Ее сын Федор, ошалевший от рухнувшего на него наследства, вскоре улетел с дочерью в Таиланд и погиб там, выпив в номере отеля, как рассказывали, запредельное количество виски. Видно, центр удовольствия отключили ему не до конца…

К тому времени на пепелище, оставшемся вместо дачи литературоведа Виталия Озерова, автора знаменитой монографии «Образ коммуниста в советской литературе», я достроил дом, вложив в него все деньги, которые у меня были, и продав, чтобы вернуть долги, квартиру на Хорошевском шоссе. Строили, между прочим, западные украинцы, во главе с бригадиром, имевшим смешную фамилию Сметанка. В то время они, если судить по некоторым обмолвкам, уже страдали первыми приступами «майданизма». Во всяком случае, мою жену Наталию, урожденную Посталюк и появившуюся на свет в Борисполе, за свою почти не считали. В июне 2001 года мы наконец переехали на ПМЖ из пыльной Москвы в Переделкино. Однако тут начались новые напасти. Я попытался, как и следовало из договора, передать сооружение на баланс Литфонда и получить аренду на 25 лет, но это оказалось невозможно: земля, на которой я построился, находилась под юрисдикцией Ленинского района Московской области, что бакинский лукавец Гюлумян тщательно от всех скрывал, уверяя, будто угодья принадлежат писателям. Вышло, что я теперь нарушитель закона: осуществил злостный «самострой» на государственных землях, и узаконить дом, а значит, подключить к нему коммуникации, можно лишь через суд. Этим я и занялся скрепя сердце, проклиная тот час, когда жена уговаривала меня поселиться в писательском городке. Трехлетний опыт хождения по кабинетам, инстанциям и судам потом пригодился мне при сочинении романов «Грибной царь» и «Гипсовый трубач». А многие читатели удивляются, откуда мне знакомы тонкости судопроизводства. Вероятно, человек, попавший под электричку и выживший, потом очень интересно и достоверно может описать эту жуткую пограничную ситуацию… Но лучше под электричку все-таки не попадать.

Когда суд успешно принял решение в мою пользу, и я смог получить документы как на дом, так и на землю, — подоспела новая беда: товарищи уговорили меня стать председателем Литфонда вместо запросившегося в отставку Огнева: сердце фронтовика устало от ответственности. Я согласился при условии «югославского варианта»: из пяти сопредседателей Литфонда каждый будет рулить год, а потом передавать кресло по ротации, во избежание новой узурпации и перерождения общественного в личное. С трудом выдержав оговоренные двенадцать месяцев и уволив мутного хозяйственника Ивана Переверзина, бежавшего в свое время из Якутии, подальше от неприятностей, в Москву, я с облегчением передал бразды следующей жертве ротации — Феликсу Кузнецову, шолоховеду, которого знал еще руководителем Московской писательской организации.

Но насладиться намоленным покоем в переделкинских кущах мне так и не удалось. Все повторилось с дурной однообразностью, словно дежавю в фильме Хичкока. Феликс Кузнецов зачем-то вернул выгнанного мной Переверзина и снова сделал его директором. Это была роковая ошибка. С беженцами вообще надо быть поосторожнее! Помимо непонимания того, чем казенные деньги отличаются от личных сбережений, Переверзин еще сочинял стихи — простодушно-беспомощные. Однако по мере овладения ситуацией его самооценка росла, как бобовое зернышко в сказке, и скоро поднялась выше неба. В последний раз я с ним общался, когда он перерос Рубцова, да и на Тютчева уже смотрел сверху вниз. Первый признак клинической графомании — неспособность объективно оценить то, что сам написал. Вскоре, войдя в силу и сговор с нищими литераторами, которым были обещаны казенные дачи, Переверзин с помощью все тех же «масок-шоу» сверг Кузнецова, изгнав его из кабинета на улице Усиевича, и началась Вторая война за Литературное наследие, более долгая, изощренная и жестокая, нежели первая… Налет на мой дом, избиение Натальи — всего лишь одна из спецопераций этой войны. «Женщины-льва», наподобие покойной Казаковой, у Переверзина под рукой не оказалось, и он завел себе «мужчину-льва» — Станислава Куняева, ставшего формальным председателем Литфонда. Описывать перипетии этой свары не имеет смысла, так как она идет до сих пор с переменным успехом…

…Впрочем, зачем Бога гневить? Мы живем в Переделкине уже больше пятнадцати лет, здесь написаны и «Подземный художник», и «Грибной царь», и «Гипсовый трубач», и «Любовь в эпоху перемен», многие пьесы… Я даже снова стал здесь писать стихи, такие например:

Октябрь уже отступит скоро. День раньше, чем вчера, погас. Моя береза у забора Теряет золотой запас. Дождь ночью пробежал по крыше, Но лужи утром в струпьях льда. И подбираются все ближе Врачующие холода, И все смешнее мне ужимки Необходимой суеты. И стали первые снежинки, Как прежде первые цветы. Варенье чаем запивая, Я не мечтаю вгорячах О сумасшедших птицах мая, Но лишь — о мартовских ручьях.

(«Осень в Переделкине»)

Здесь я встретил мои юбилеи — пятидесяти- и шестидесятилетие. Сюда из роддома Алина привезла сначала Егора, потом и Любу. Здесь летом 2001 года я бросил курить: забравшийся ночью вор опустошил мою коллекцию трубок, которую я собирал много лет. Потеря так меня огорчила, что я долго не мог даже взглянуть на моих поредевших соавторов: ведь без дымящейся трубки вдохновение меня покидало. Вор оказался специалистом и упер лучшие «бриары». Дней через десять я вдруг сообразил, что отлично сочиняю и без табака: ароматный никотин мне вполне заменил хороший крепкий чай. Видимо, горе утраты сработало подобно кодированию, и я избавился от зависимости разом, хотя до этого бросал курить раз пять — и безрезультатно. Спасибо тебе, неведомый домушник! Кури на здоровье мои трубки! Итак, вроде бы все хорошо. Но скольких друзей и соратников я потерял на этих литфондовских баррикадах… Первым, кстати, оказался мой однокашник Владимир Вишневский, который по просьбе Леонида Жуховицкого, воевавшего на стороне Казаковой, подписал облыжное коллективное письмо в инстанции. Там была и какая-то обидная чепуха в мой адрес. А скольких высоких чиновников узнал я с темной стороны, в скольких людях разуверился! Да и сам, наверное, многих разочаровал… Вот пишу про это и думаю: зачем? Прочтет нормальный книголюб и огорчится: «Вот, оказывается, чем писатели занимаются в свободное от создания шедевров время! Ай-ай-ай…» Ну и пусть знает. Да, садовники не только розы подрезают, но и навоз в тачках возят…»

Вернемся к поляковской прозе. Вот что писал Андрей Рудалев о «Подземном художнике» и семейных историях от Полякова в статье «Человек горизонтальный», опубликованной в журнале «Аврора»:

«Герои Полякова раздваиваются между обычной тихой семейной жизнью, которая ведет к медленному затуханию, притуплению сил, где всевластвует привычка, и наркотическим дурманом разврата, пробуждающим к новой сладостно-иллюзорной жизни, к буйству страстей. И пусть этот дурман гибелен, но притягателен, восхитителен и заманчив.

В героине повести «Подземный художник» Лиде Зольниковой обитали две внутренние женщины: Оторва и Благонамеренная Дама, говорившая языком мамы-учительницы, женщины «собранной и правильной». Каждая из них по-своему оценивала ситуацию и давала свой совет, часто вступая друг с другом в спор.