Книга Пятая труба; Тень власти - Поль Бертрам

тусклым светом фонарей. Свечи горели неровно, мигали, бросая фантастические тени на лица людей, стоявших вокруг стола. По временам казалось, словно какие-то привидения носились по влажным стенам, из которых сочилась сырость. Казалось, коридор наполнялся тенями, явившимися сюда протестовать против нового акта несправедливости, который совершался в этих стенах. Руки священника дрожали, и он никак не мог приготовить всё как следует!

— Давайте сюда другой фонарь, — приказал барон ван Гульст. — Отцу Арендсу не видно.

Принесли ещё фонарь.

— А теперь проворней. Нельзя заставлять совет ждать. Священник взглянул на Марион. С минуту он колебался, и я полюбил его за это.

Свет падал прямо на Марион и ярко освещал её лица. Она была совершенно спокойна, и её грудь едва поднималась от дыхания. Руки её были неподвижны, как у статуи. Выражение её лица нисколько не изменилось, и только в глазах — она смотрела не на нас, а куда-то мимо нас — можно было уловить потустороннее выражение.

Священник, очевидно, заметил это, и голос его дрогнул, когда он спросил:

— Кто же будет свидетелем этого брака?

— Один из моих людей и господин губернатор. Полагаю, что этого достаточно.

Священник стал читать молитвы, которые полагаются при совершении брака. Читал он медленно, и в голосе его время от времени слышались нервные нотки. Донна Марион смотрела на сырой тёмный свод, а барон ван Гульст бросал на неё жадные взоры. Его пальцы скрючивались, и он сам был не похож на себя, он, который всегда держал себя так спокойно и ровно. Он был похож на пьяного — пьяного от своего триумфа и радостного возбуждения.

И я прислушивался к молитвам, считая всё это искуплением моих грехов. Но когда я услыхал, как она дала обещание оставаться верной ему до гроба, мною овладело желание закричать и остановить совершение обряда, но я вовремя спохватился и только молча впился ногтями в ладонь.

Скоро обряд был совершён. С минуту все стояли молча. Потом ван Гульст стал благодарить Марион. Обратившись затем ко мне, он сказал:

— Покорнейше благодарю ваше превосходительство. Теперь идёмте в совет. Он уже собрался… в нетерпении видеть вас, ваше превосходительство, — прибавил он с язвительной усмешкой. — Дайте пройти его превосходительству!

Он бросил взгляд на донну Марион, но она не глядела ни на него, ни на меня, и молча и бесстрастно вышла, как будто действительность для неё уже не существовала.

Когда мы проходили, я слышал, как часы пробили шесть. Теперь, стало быть, было около половины седьмого. В шесть часов Торрихос приходил ко мне за получением распоряжений и приказаний. Если только он не попал в какую-нибудь западню, то он мог бы быть здесь в семь часов. Это было бы ещё рано, и в это время я ещё не нуждался бы в нём. К несчастью, их всего было человек пятьдесят, между тем как городской стражи было более сотни человек. Лучшая часть гарнизона под командой Брандта и ван Стерка была в отсутствии. С этой стороны момент выбран был удачно. Что касается тех немногих войск, которые ещё оставались в городе, то я не мог сказать, на чьей они были бы стороне, если б даже они и узнали обо всём вовремя.

Надежда на бедных жителей окраин города, к которым посылала Марион, также рушилась: на них нельзя было рассчитывать.

Когда мы дошли до площадки, откуда был ход с одной стороны прямо в зал заседаний совета, а с другой — в комнаты принца, ван Гульст отворил последнюю дверь и произнёс:

— Баронесса, не угодно ли будет вам подождать здесь, пока не кончится заседание.

— Баронесса ван Гульст, я бы покорнейше просил вас присутствовать на заседании, — сказал я, не дав ей времени для ответа.

Ван Гульст поднял брови.

— Это моя жена, а даме не пристало присутствовать на заседании.

— Я знаю. Но я могу приглашать на заседания, кого хочу.

— Я пойду, — сказала Марион.

Барон взглянул ей прямо в лицо, как будто хотел уничтожить это первое непослушание. Но через минуту он опомнился и пожал плечами.

— Как вам будет угодно, — сказал он.

Привратник отворил дверь, и мы вошли. Мне бросилось в глаза огромное окно с цветными стёклами, на которых был изображён герб города. Вчера я смотрел, как в этом окне медленно умирал свет солнца, как будто он тонул в крови. Теперь стекло было освещено слабым утренним светом. На стенах, на полу, на лицах усталых, измученных от бессонной ночи советников, — везде лежал этот холодный серебряный свет нового дня, который ещё ничего не знает о разыгравшихся накануне страстях. Холодно лежал этот свет на креслах, на столе, на перьях и бумагах перед секретарями, которые поднялись вместе с другими и бросали на меня полулюбопытные, полуиспуганные взоры.

Глубокое молчание воцарилось в зале, и на многих лицах ясно выразилось беспокойство. Я не мог видеть своего, но я знаю, что я бледен, как смерть. На мне было чёрное одеяние, и я чувствовал, что с бледным лицом и с ярко горящими глазами я мог представиться им ангелом мщения. Ван Гульст заключил со мной надёжную сделку, но он ничем не оградил в ней других.

Я медленно поднялся к своему креслу. Тишина была такая, что я мог слышать даже шум своих шагов по мягкому ковру. Когда я сел, резко пробили часы. Было без четверти семь.

Потом опять настала тишина. Только извне долетал до моих ушей тихий, неясный гул, словно похожий на шум отдалённой реки. То просыпался город.

Встал ван Сильт и начал:

— Ваше превосходительство, мы глубоко сожалеем о том, что случилось вчера, и просим извинить нас. Мы ошиблись; но мы чувствовали свою ответственность за безопасность города, и поэтому мы поступили так, не имея каких-либо гнусных намерений. Мы верим, что вы простите нас.

— Чем же вы готовы искупить свою вину передо мной? — холодно спросил я.

— Совет уже просил вас о прощении.

— Это я слышал. Но прежде чем я дам вам это прощение, я желал бы знать, чем вы искупите вашу вину.

Ван Сильт устремил на меня глаза.

— Я полагал… — начал было он и остановился.

— Господин ван Сильт, — сказал один из членов совета, — простите меня, что я говорю, не дав вам кончить. Но мне кажется, что совет, прежде чем принимать какие-либо решения, должен быть точно осведомлён обо всём в этом