Книга Хранитель солнца, или Ритуалы Апокалипсиса - Брайан Д'Амато

За мной спустились Дерьмо Броненосца и двое кровных Ядозуба. Они подхватили меня под руки и потащили к святилищу. Я пытался им помочь, но мои ноги отказывались служить и только ударялись о ступеньки. Один из Ядозубов держал щит, завернутый во влажную накидку, чтобы защитить меня от жара. А ну, расступись, подумал я. ВИП идет. Мы добрались до площадки клина — плоской пирамиды, которая выступала из мула.

Вдруг я увидел, что на нас, лениво подпрыгивая, словно валун, падающий в подводную расщелину, катится тело убитого Пумы. Дерьмо Броненосца встал в позицию хипболиста, готовящегося к отражению атаки, принял удар на себя и двумя пинками отбросил мертвеца вправо. Отлично сделано, подумал я. Нужно бы найти парню работенку. Но тут меня дернули вверх и вперед.

Должно быть, я даже уснул на несколько секунд. Вы полагаете, нельзя отключиться в разгар сражения? На самом деле это постоянно случается с солдатами. Весь запас адреналина израсходован, и они, истощенные, опираются на свои ружья и начинают храпеть.

Вдруг Дерьмо Броненосца и его спутники отпустили меня.

Какая прохлада! Я открыл глаза.

Стоял я на всех четырех, уставившись в пол, усыпанный серебряными ракушками. В серебре здесь и там мерцали золотые крупицы, а подняв голову, я увидел, что их здесь десятки тысяч — скопления, похожие на громадные волны. Ах вон оно что — это полированный пирит, куски гигантского вогнутого зеркала Пум. Вероятно, они разбили его, чтобы оно не досталось нам.

Я понял, что нам таки удалось задуманное.

Мы на вершине мира. Мамочка.

Если вы верите во все эти разговоры про империю, то поймете, о чем я говорю: сейчас мы находились непосредственно над сердцем, пупком и чревом Вселенной. Четырехдольная пещера под мулом считалась началом всех начал — здесь в конце последнего солнца курильщики держали совет, именно тогда Чесоточный Мальчик прыгнул в огонь и стал солнцем, которое погасло сегодня.

Наконец я поднял голову. Оглянулся.

Меня уложили около храмового крыльца, руках в двадцати к северу от вершины лестницы — это было наиболее безопасное место, защищенное от атак снизу, — и загородили щитами от жара пламени. Хотя день стоял тихий, на этой высоте гулял слабый ветерок. Может, и поживем еще, подумал я. По крайней мере, некоторое время.

Я подполз к краю площадки и посмотрел вниз. Опа. Голова кругом. Переместиться из тесного полуподземного мира на эту верхотуру — все равно что перейти из трехмерного пространства в четырехмерное. Внизу лежали внутренние площади и частные дворы, словно пациент на столе, накачанный эфиром, вскрытый, рассеченный, раскрашенный, пластинированный. Слева от меня громадная лестница уходила к площади. Там вокруг костра лежали обугленные тела, а за их черным кольцом, приблизительно в зоне, где температура наверняка составляла около ста сорока градусов, колебалось море голов — приблизительно двенадцать тысяч человек стояли, зажатые между горящей пагодой и высокими стенами. Они находились далеко, и мне понадобилась целая минута, чтобы сфокусировать непослушные глаза. Но когда картина обрела четкость, я увидел, что несчастные пританцовывают, будто на гигантской дискотеке, подпрыгивают и дергаются от страшного жара и боли.

Расскажу об одном случае. Cusanos, черви агавы, считаются деликатесом в Латинской Америке, и как-то раз, когда мне исполнилось года три-четыре, я был в ripio[713]у моей бабушки; она что-то жарила. Я глянул в сковородку — в ней корчились в шипящем жиру какие-то безглазые малютки, они умирали, и я заплакал, закричал, а тио[714]Дженеросо посмеялся надо мной. Конечно, потом я полюбил эту жрачку. Но теперь перед моим мысленным взором мелькнуло то первое воспоминание об этих червячках, когда я, еще не умея толком говорить, почувствовал их муки и проникся глубокой жалостью к ним. Теперь же все, что происходило со мной с того момента по нынешний день и час, казалось мелким и бессмысленным. Единственно важным оставалось то, что эти и другие существа в бессчетных количествах были или будут подвергнуты тотальному уничтожению, а потому всю совокупность творения следует признать ошибкой.

Гибель одного-двух человек на твоих глазах вызывает неординарную реакцию, но когда становишься свидетелем массового убийства, у тебя в мозгу все переворачивается и ты твердишь дурацкие фразы: «Я этого не хотел. Я не хотел их убивать. Однако тому были свои причины, нет дыма без огня… У меня просто не было другого выхода, никакого другого выхода, вугого дрыхода…» Прекрати, подумал я. Ты давишь на жалость, чтобы думать о себе как о порядочном человеке. Никакой ты не порядочный. Ты дерьмо.

И все же мы победили. Мы решили захватить мул — и захватили. Как нам это удалось?

Благодаря мази и круговой взаимопомощи — мы время от времени вылизывали глаза друг у друга — большинство из нас могли видеть. А многие из теотиуакан ослепли. Кроме того, немалую роль сыграл фактор неожиданности. Небольшая организационная работа, планирование и готовность к испытаниям — это ох как немало.

Ко всему прочему, люди на площади испытывали такой трепет перед священным мулом, что и не помышляли о том, чтобы взобраться на него, даже при угрозе сгореть заживо. Но главным залогом нашего успеха я считал собственное пренебрежение к местным, если можно так выразиться, духовным ценностям. А Кох… если она и верила во всякие глупости до встречи со мной, то теперь ее мировоззрение пошатнулось. Суеверие — самое мощное оружие в мире, но сомнение вполне может составить ему конкуренцию. Цинизм Кортеса явно играл ему на руку. Если вспомнить историю, то когда его войско отрезали и окружили в Теотиуакане, Кортес и его люди сделали то же самое, что и мы. Они переждали опасность на вершине мула Вицлипуцли. Может быть, местные просто побоялись подняться за ними туда…

Упс. А вот и она.

(60)

Кох поднялась на храмовое крыльцо. Ее стражники опустили щиты-стеганки и отошли от нее. На ней все еще была ее зеленая маска. Руки обнажены — одна белая, другая иссиня-черная. Приготовитель надел на госпожу перьевой головной убор (на меня произвело впечатление, что она в разгар сражения нашла время подумать о своей прическе, хотя, конечно, все женщины одинаковы), и пламя пожаров освещало сзади золотисто-зеленый плюмаж, образовывая нимб. Сейчас Кох напоминала мне ящерицу. Толпа Гарпий, Ядозубов, Детей Сотрясателя на площадке расступилась перед ней. Она прошла между ними без колебания, как Жанна д’Арк через северные ворота Реймса. Старейшины Пумы, не успевшие покинуть вершину мула, повернули к ней головы. Она сделала девять осторожных шагов. Выглядела госпожа совершенно бесстрастной. Два чрезмерно длинных пера кетцаля колыхались в воздухе над ее головой, неторопливо повторяя ее движения, словно антенна, которая прощупывает прошлое. Ее служанка Пингвиниха (кстати, ее уай, должно быть, чайка, и превращение карлицы из человеческого обличья в животное было приостановлено в середине из-за грозы) встала перед своей хозяйкой, подняла на мгновение свои коготки, потом опустила, посмотрела направо, налево и заговорила нараспев хрипловатым писклявым голоском: