Книга Повесть о чучеле, Тигровой Шапке и Малом Париже - Константин Дмитриенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Власти предположили, что «имело место досадное исключение из правила», а Евстафий Крыжевский надел сапоги, шубу, натянул медвежий треух и отправился к татарам.
Следующим днем Евстафий Крыжевский пришел в Золотопромышленный банк и все имевшееся движимое и недвижимое имущество свое и своих сыновей обратил в векселя. Подворья, дома, кирпичный завод (желающих работать на нем не находилось) — все было обращено в ценные бумаги, которые в любой момент могли быть обменены на золото. Зиму Крыжевские провели в неспешных сборах, рассчитываясь с теми, кому были должны, и взимая с должников, и первым же пароходом, сразу после оглушительного ледохода на Реке, Крыжевские покинули Малый Париж, оставив после себя татарскую мечеть, два кирпичных одноэтажных дома в центре городка, заплывающие глиняный и песчаный карьеры и две печи для обжига кирпичей. Практически полное право распоряжаться брошенным имуществом Евстафий Крыжевский оставил за татарской общиной с тем условием, что община будет пожизненно ежегодно перечислять проценты от полученной прибыли на счет Ядвиги Евстафьевны Крыжевской (в девичестве). Той же зимой Крыжевский встречался с Лисицыным (тем самым, которому два года назад отказался продавать кирпичное производство) и просватал его сыну Степану дочь, которая должна была к 19… году вернуться в Малый Париж и вступить в право распоряжаться своим счетом.
Пришедшие смотреть ледоход на Реке городские обыватели, кабы не были увлечены зрелищем, могли бы обратить внимание на Степана Лисицына, Родия Ликина и Ядвигу, говоривших между собой, — а о чем, за грохотом ломающихся льдин никому, кроме них, слышно не было.
В том году город наш поразил финансовый бум. Акции ряда энергетических предприятий неимоверным образом полезли вверх, как ополоумевшая обезьяна. Нищие обыватели оказались держателями состояний, в их мозгу не укладывавшихся. На каждом углу говорили только о том, на сколько подросли акции и пора или не пора их сбрасывать. Как это и положено, в городе сразу же появились жуковатые личности, протяжно по-педерастически растягивающие «а-а-а-а» («Ну-у-у, па-а-а-а-а-смотрим, что у ва-а-а-а-а-ас»), рассчитывавшиеся с новыми миллионерами на месте продажи бумаг.
Стюардесса по имени Лена, уроженка нашего города, оказалась на родине совершенно случайно, между двумя рейсами из Шереметьево в зеленые страны песчаного ислама. В отпуске была. Длинные ноги и светлые волосы, бередившие под облаками не одно сердце, привлекли внимание Игоря Кнаббе, занимавшегося в тот момент как раз перекупкой акций энергетических предприятий… За день до того, как стюардесса по имени Лена должна была отправиться в Москву, где ее ждала заоблачная работа с вечно масляными арабами, в результате одной из махинаций Игорек Кнаббе оказался обладателем чемоданчика с фантастической по любым меркам суммой. Вечер был субботний, и Игорек изрядно повеселился в ресторане, а потом и в гостинице. В какой момент его, абсолютно пьяного и голого, оставила Лена, брокер не помнил, точно так же как и то, что в понедельник ему пришлось напоминать, какой сегодня день и какой недели. Заветный чемоданчик пропал. В последний раз стюардессу по имени Лена видели сходившей по трапу самолета, всю в лучах злого южного солнца. На обратный рейс Абу-Даби — Москва гражданка России, уроженка нашего города стюардесса по имени Лена, не явилась. Пропала, что дает все основания полагать, что именно она увела брокерский чемоданчик Игорька Кнаббе. Впрочем, последние известия о том, что некоторые арабские шейхи занимаются откровенным похищением длинноногих блондинок в свои гаремы, заставляют задуматься, не приглянулась ли Лена одной из важных персон арабского мира… Что же касается Игоря Кнаббе, то, потеряв надежду найти чемодан и Лену, он зажил простой жизнью фермера в деревне за рекой и как-то осенью попал под жатку. Скромный крест на могиле, и говорить больше не о чем.
Двухэтажное деревянное здание военкомата с широкой лестницей на второй этаж, поделенный на мелкие кабинетики-клетушки, стоит на восточной стороне площади с памятником погибшим в 1920 году красноармейцам. Вокруг площади растут старые тополя. Начиная с июня тополя обрастают пухом, и дышать здесь, особенно тем, у кого аллергия и астма, практически невозможно. В 1906 году тополей не было. А площадь была пустырем. Порой здесь растягивал шатер кочующий цирк, порой, перед тем как отправиться на прииски, собирались наемные китайцы. Эшафот с виселицей и козлы для порки тоже ставили здесь. Правда, после проведения казни или экзекуции все эти конструкции убирали. Здесь же, на пустыре, периодически выясняли отношения местные бретеры и забияки. В здании, где теперь военкомат, был публичный дом, прибыль с которого, по слухам, получал полицмейстер Манке, а заправляла всем Мадам Нинель — сухая, как щепка, и костлявая, как речная щука, то ли француженка, то ли немка, то ли сахалинская каторжанка. В доме работали, периодически обновляясь, три китаянки и иногда две, иногда три девицы европейской внешности. Местные относились к борделю со спокойствием, поскольку понимали, что основной потребитель незамысловатых услуг заведения — старатели, по сезону и заработку оказывающиеся в Малом Париже, и средней руки предприниматели, приказчики, старшие сыновья почтенных семейств — короче, все те, у кого появлялись более или менее лишние деньги. Это не означает, что к обитательницам дома на пустыре жены и матери Малого Парижа относились с любовью; нет, скорее, просто терпели, понимая, что кому-то же надо и этим заниматься. Дочкам порядочных семейств появляться на пустыре со стороны Дома было все равно что собственноручно разукрасить ворота отчего дома дегтем, однако все вошедшие в возраст молодые парни отлично знали, где, что и почем. Бывало, и матери подкидывали своим охламонам рубль-другой на похождения и, как это называлось между собой, «сладости».
Бабьим летом 19… года, когда по всем улицам и переулкам на паутинках перелетали молодые паучки, в бордель пришли Иосиф Штитман, сорокалетний охотник, бравший заказы на двуногую дичь не только от властей, но и от всех, кто готов был заплатить за его услуги, и повзрослевший Родий. Родий пришел раньше и, слушая граммофон, сидел в углу, потягивая пиво и перебрасываясь любезностями с Мадам, ожидая, когда освободится «его» девушка, уже полчаса как занимавшаяся клиентом. Штитман же, только что получивший гонорар, собирался хорошо отдохнуть именно с той, кого ожидал Родий. Собственно говоря, ссоры не было. Иосиф увидел спускавшуюся со второго этажа девицу, залпом допил свой коньяк, как незначительную помеху (будто паутинку с лица убрал), отодвинул в сторону Родия и пошел навстречу проститутке.
— Эй! Я первый был, — сказал Родий.
Штитман, даже не оборачиваясь, ответил:
— Это у твоей матери я первый был… Пока шкуркой поиграй.
И поднялся наверх. Мадам предложила Родию другую девушку, которая к этому времени тоже освободилась, но Ликин только покачал головой и, надев шляпу, ушел.
Штитман, то спускаясь за коньяком, то поднимаясь на второй этаж, веселился всю ночь то с одной, то с другой. «Вы, сударь, как последнюю ночь живете», — заметила ему Мадам Нинель, когда разгулявшийся стрелок оплатил сразу двух китаяночек. «Ах, Мадам, я так скажу: любая ночь — последняя. И те, кто этого не понимает, остаются ни с чем. Вы же меня понимаете! Может, присоединитесь к нам, Мадам?» Мадам Нинель, приняв вид еще более сухой и костлявый, отмахнулась от вошедшего в раж Иосифа. Так вот и пролетела ночь.
