Книга Галя - Вера Новицкая

— Иду, иду, моя несчастненькая, — засмеялась та и последовала за подругой.

Надя говорила правду: плохое настроение Таларовых, матери и дочери, действительно было вызвано несвоевременным, по их соображениям, приездом Михаила Николаевича, мешавшего выполнить предначертанную ими праздничную программу. Между тем этот бал и пикник, устраиваемые предводителем дворянства, сулили столько радужных надежд.

Леле стукнуло уже двадцать два года. Высокая худощавая шатенка, с хорошеньким личиком и стройной фигурой, кокетливая и бойкая, много танцующая на вечерах и окруженная молодежью, тем не менее, до сих пор не нашла человека, который пожелал бы навсегда связать с ней свою жизнь. Слишком высоко задиралась эта хорошенькая головка, точно снисходя до остальных.

Что-то сухое и неприятное было в выражении глаз и особенно в улыбке, безусловно портящей ее лицо. За привлекательной внешностью чувствовалась себялюбивая, холодная натура; в разговоре то и дело прорывалась резкая, нетерпеливая, иногда злая нотка.

Такова и на самом деле была Леля. Девушка занята была исключительно только собой; тщательно охраняя свою личность от всего, что, как ей казалось, унижало ее достоинство, она, ничуть не стесняясь, больно и обидно задевала колкими шутками и неделикатными намеками самолюбие других. Тщеславие девушки сильно страдало от того, что подруги уже успели выйти замуж, она же, с ее точки зрения, несомненно самая красивая и интересная из них, все еще была девицей, и впереди не предвиделось ничего определенного. И вот теперь, когда судьба улыбнулась ей, прислав в их края молодого Ланского, на которого, казалось, она произвела в Петрограде сильное впечатление, вдруг, как снег на голову, нагрянул этот незваный гость. При одной мысли отказаться от всего ради приезда этого «несносного, противного дяди Миши», девушка задыхалась от злости.

Как ни мало была расположена к шурину Марья Петровна, она все же признавала необходимым считаться с ним как с нужным человеком. Бросить его в первый день Пасхи в доме одного, приехавшего, как к тому же выяснилось, всего на двое суток, было бы более чем негостеприимно. Таларова именно в это утро дала себе слово, насколько это окажется в ее силах, быть любезной и предупредительной с братом покойного мужа. Причина этого решения непосредственно вытекала из короткого, но крайне неприятного письмеца, полученного ею из Петрограда от сына. Оно же являлось и вторым, еще неведомым Наде источником окончательно омрачившегося настроения Марьи Петровны.

Виктор уже четвертый год числился студентом столичного университета, но проводил время, кажется, везде и всюду, за исключением именно этого учреждения. Праздная, шумная жизнь так поглотила юношу, что он никак не удосуживался заглянуть вовнутрь этого здания: когда он возвращался часов в шесть-семь утра с приятельской пирушки, было как будто слишком рано; а когда, выспавшись и подкрепившись плотным завтраком и доброй бутылочкой вина, он подумывал завернуть скуки ради до обеда на какую-нибудь лекцию, оказывалось четыре или половина пятого — час, когда, если память не изменяла Виктору, студенты расходились уже по домам.

Подобная жизнь неизбежно влекла за собой расходы, а министру финансов Виктора — Марье Петровне — приходилось выбиваться из сил, чтобы найти источник для покрытия непомерных трат сына. Делами последние годы она заведовала сама, и ее благосостояние пришло в сильный упадок. Вот тут-то и мог пригодиться Михаил Николаевич, человек богатый и щедрый по натуре, никогда никому не отказывавший в помощи и поддержке. Конечно, не откажет он и ей, жене брата, да еще в такое время, когда сам нуждается в ее услуге.

Михаила Николаевича привело в Васильково личное дело к Марье Петровне: он просил на месяц, который пробудет в неотложных деловых разъездах, приютить его дочурку с няней, потом же, по возвращении, он предполагал и сам погостить здесь и отдохнуть до осени.

Руководимая личным интересом, Таларова на сей раз с полной готовностью пошла навстречу желанию шурина, невзирая на то, что присутствие в доме ребенка и сопряженные с ним шум и суета далеко не улыбались ей.

Скверное настроение все сильней завладевало Марьей Петровной. Но ему не очень-то можно было предаваться, так как с одиннадцати часов стали появляться многочисленные поздравители. Приходилось улыбаться и вести приятные разговоры, когда на душе, что называется, скребли кошки.

Девицы тоже рассыпались в любезностях и радушии перед гостями. Это был единственный день в году, когда Леля брала на себя хозяйские обязанности, потчуя всем заранее нарезанным и наставленным Галей, любезно накладывая большие порции на заблаговременно приготовленные тарелки и блюдечки.

Надя же преимущественно угощала приятными разговорами, шутками, веселой неумолкаемой болтовней. Хозяйственные наклонности были в ней так мало развиты, что даже среди всесторонне предусмотренной сервировки она умудрялась перепутывать тарелки, то накладывая ветчину и поросенка на хрустальные блюдечки, то собираясь водрузить кусок торта на плоскую обеденную тарелку. К этому необходимо добавить, что лишь в исключительно счастливых случаях сладкий пирог достигал места своего назначения, большею же частью он спрыгивал на полпути с ножа, которым вместо серебряной лопаточки орудовала Надя, и небрежно раскидывался на белоснежной парадной скатерти, к скрытому негодованию сестры и матери и новому источнику смеха виновницы учиненного беспорядка.

— Петр Михайлович, еще кусочек поросенка! Пожалуйста! Ну, что это, право! Вы решительно ничего не кушаете, — с обиженной миной укоряла Леля отказывавшегося гостя. — Нет? Ну в таком случае кусочек пасхи. Ведь я сама ее делала собственноручно, рассчитывая на то, что вы непременно-непременно отведаете. Как, опять отказ?! Нет-нет, и слушать не хочу, это было бы слишком обидно для меня: я так стара-а-алась, — кокетливо тянет она. — Ну, то-то же, наконец! Вот, право, несговорчивый! — торжествует она победу. — А теперь рюмочку вина; уж от этого никогда никто на Пасху не отказывается. Надя, передай Петру Михайловичу рюмку для мадеры. Ах, да не ту! — ласковым укором по адресу сестры восклицает она. — Это же ликерная. Нет, моя сестрица в хозяйственном отношении положительно неисправима. Надюша, я краснею за тебя, — со снисходительностью старшей любящей сестры роняет она.

Насколько мрачно настроенной чувствовала себя Марья Петровна, настолько легко и отрадно было в этот день на душе у Михаила Николаевича. Когда он ночью вошел в приготовленную для него комнату, со всех сторон на него глянули любимые им вещи, все милые, старые знакомые. Заботливая рука, хорошо осведомленная о его привычках и вкусах, все предусмотрела, все предугадала. Не была забыта ни одна мелочь: кажется, спроси его самого, он сразу так подробно не вспомнил бы, к чему привык и что любил. Когда же на маленьком столике, придвинутом к качалке, рядом со спичками, набитыми вручную папиросами, пепельницей и последним номером журнала он увидел жестяную коробочку с мятной карамелью, а на тарелочке — гору узеньких темно-коричневых пряничков, испещренных белыми миндалинами, Таларов умилился чуть не до слез. Конечно, не невестка позаботилась об этом, и кто был автором этих внешних знаков сердечного внимания, ни на секунду не представляло для него тайны. «Милый, славный ребенок! Сколько деликатности, сколько чуткости в этих мелочах!..» — подумал он.