Книга Оспожинки - Василий Аксенов

Поел брусники и черники. Куст крупной, как виноград, голубики в бейсболку обобрал, иду, ем ягоду – забыл про пряники.

Волчий бор – сам бор и место, где когда-то размещался одноимённый посёлок, – только миновал, в низину, с частым, но мелким, молодым ещё, пихтачом и редким, но рослым осинником, спустился и вижу:

Возле огромной, мутной, с мазутными на ней радужными разводами, с плавающими в ней пачками из-под сигарет, пустыми пластиковыми, пивными в основном, бутылками, коробками из-под сока, остатками картонных ящиков и обломками досок, лужи валяется красно-синий, грязью заляпанный велосипед.

Цепь со звёздочки слетела.

Вблизи от лужи, на обочине дороги, в черничнике, стоит женщина. Лет тридцати пяти или сорока. В распахнутой белой парусиновой куртке, в небесного цвета футболке и в светло-серых, до колен закатанных, штанах свободного покроя. Пучком сорванной травы, наклонившись, вытирает со штанины грязь – но лишь размазывает, вижу.

– Здравствуйте, – говорю.

– Здравствуйте, – отвечает, улыбается.

– Помощь нужна? – спрашиваю.

– Если вы не торопитесь…

– Не тороплюсь… Тут у меня машина, – говорю. – Недалеко.

– А, это ваша… Дверь распахнутая.

– Да, – говорю, – моя. Я так оставил специально, чтобы в салоне душно после не было… Вот до неё дойдём, а там посмотрим.

– Я там была уже, вот только что, – говорит женщина. – Мне в Волчий Бор попасть необходимо. Я далеко?..

– Это туда, в другую сторону… Иду оттуда. Нет, – говорю, – не далеко. Вас проводить?

– Не откажусь… Если вам время позволяет.

– А я его и спрашивать не стану.

– Буду вам очень благодарна.

– Да мне не трудно… Не за что…

– Я уж чуть было не отчаялась…

– Потерпит время, – говорю.

Приставил сложенный вдвое спиннинг к толстой, раскидистой, корявой – только поэтому и сохранившейся – сосне, рюкзак тяжёлый с себя снял, его устроил возле комля. Жду. Слушаю заодно, как:

Шелестит белка на сосне, перебегая цепко по стволу, сердито цокает – мы ей мешаем: шишки ей шелушить спокойно не даём.

– Я готова, – говорит женщина. Упруго выпрямилась, как пружина. Стройная. Как будто радостное что-то только что мне сообщила – улыбается. Красивый рот. Глаза лучатся – как изнутри будто подсветились, включились – необычно. Шагнув к дороге, пучок травы, которым чистила штаны, в широкую, чуть ли не в метр, колею, водой заполненную, бросила. – Только кроссовки вот ещё помою.

– Можно не мыть, ещё испачкаете.

– В таких идти… Нет, я помою. Склонившись и зачерпывая из колеи ладонью воду, кроссовки стала обливать; то тот, то этот трёт рукою. Помыла будто.

Встала во весь рост, вытянула двумя пальцами из кармана куртки, ухватив его за самый кончик, носовой платок, руки им вытирает. Смотрит на меня.

– Их не отмоешь… Были не такие.

– И я об этом же, примерно.

– И ноги надо бы помыть.

– В реке уж лучше.

– Да. Согласна. А далеко?

– Куда идём… Она там рядом.

– Кемь?

– Да. Кемь.

Косынка на голове женщины коричневая, однотонная. Волосы, убранные под затылком в узел, – светло-русые. Из-под косынки выбились – смотреть мешают. Отдуть их пробует, стесняясь, но безуспешно. За ухо убрала прядь эту внешней стороной ладони – пока не падает. Глаза – как на иконе византийской у святых – формы такой же; и разрез, и выражение; и голубые, как её футболка. На прямом, ладненьком, как сказал бы мой отец, тонком, с небольшой горбинкой носу и под глазами – мелкие-мелкие веснушки – как будто рядом кто-то краску с кисти колонковой стряхивал неосторожно, их на лицо ей и набрызгало – как точки.

Спрятала обратно в карман куртки носовой платок. И говорит:

– Можно идти.

Подняла с земли тёмно-зелёную брезентовую сумку на длинном ремне, повесила её себе на правое плечо.

– Пойдёмте, – говорю. И предлагаю: – Давайте сумку, понесу.

– Нет, она лёгкая. Спасибо… А велосипед? – не оглядываясь на него, спрашивает.

– Пусть остаётся пока здесь.

– Пусть остаётся.

Идём. Я с одной стороны глубокой колеи, по обочине, переступая или обходя кучи сучьев, женщина – с другой, между колеями. В бор вошли, и колеи исчезли. Грунт здесь такой твёрдый, что даже лесовозы и трелёвочники не смогли его прорезать; лишь молодняк лесной рядом с дорогой ими смят; да комли чудом оставшихся, забракованных почему-то заготовителями, взрослых деревьев все ободраны. Ну – лесосека, будь она неладна.

Стыдно мне стало вдруг за это безобразие, не знаю, как и оправдаться.

– Вы за грибами сюда ехали? – зачем-то спрашиваю.

– Нет, – отвечает женщина. – Не за грибами.

– А за черникой – поздно, за брусникой – рано… – так говорю, как будто отвлекаю.

– Не за брусникой, – улыбается.

Слева, за мелким, совсем уже жёлтым березняком, с ярко белеющими тонкими стволами, и за не видной с дороги старицей, заросшей по берегам редким ельником и низкорослым тальником, блеснула Кемь.

– Меня зовут Иваном.

– Очень приятно. А я – Маша.

– Мария, значит.

– Нет, нет, нет, – заторопилась вдруг, и быстро глянув в мою сторону. – Я – Маша. Мария – это слишком важно и значительно… А там река?

– И мне приятно… Да, – говорю, – река.

– Я догадалась. А место скоро то?

– Да вон оно…

– Где лес расходится? – спрашивает.

– Да, – говорю.

Тут, метров триста до посёлка, бор не затронут санитарной вырубкой – как первозданный. И мне спокойней.

– Я это так себе и представляла… Как будто тут уже была.

Лёгкий акцент. Но не пойму, какой. Хохлуша, что ли? – так подумал.

– Вы что, не местная?

– Я сербка.

– Прямо из Сербии?

– Из Сербии.

– Там и живёте?

– И живу.

– Ого, – говорю. – Не ближний свет… Где Сербия, и где сейчас мы с вами… В тайге у нас не часто встретишь… А что вам, – спрашиваю, – в Волчьемто Бору?.. Одеты вы не по-походному…

– Шпионка?

– Может быть.

– Здесь лагерь был…

– Да, был когда-то.

– Ну, вот, туда. Это – походное… Просто, как правильно, не знала… Думала-думала, вот и придумала… Если понадобится, есть во что переодеться. Но не с собой.