Книга Каникулы вне закона - Валериан Скворцов

— Смотри-ка, Базилик, — сказала Наташа. — Как страшно! Вот ведь места предки выбирали… И часовой пояс странный… Когда в Азии или Европе день, у нас ночь. И наоборот. Отчего так с нами?

Она сидела боком, покачивая ногой, на подоконнике в спальне, на втором этаже нашего нового дома, и смотрела на метания разлапистых ветвей дуба за забором, на волновавшуюся воду, дикое заречье с обесцветившимся лесом, по которому шквалы тянули темные полосы… Я принес Наташе коньяку, она пригубила, а допил я. Кто его знает, не в ту ли малахитовую ночь мы зачали Колюню? По времени совпадало… Господи, хоть бы переезд к отцу прошел для неё спокойно!

Моральное разложение вышибается из души испытанным способом. Взводный в Легионе, лейтенант Рум, а если полностью Румянцев, затейник по части муштры и, кстати, отец все ещё не объявившегося Матье, когда замечал «падение морали» на тяжелом марше, заставлял орать, задавая ритм шагам, околесицу. Из языков предпочтение отдавалось латыни. Рума исключили с юридического факультета, и шумовым надругательством над римским правом он мстил профессорам… Я припомнил и забубнил:

— Индульгенция пленария![3] Индульгенция пленария! Индульгенция… И раз, и два, левой-правой… Индульгенция пленария! Валеант курэ![4] И раз, и два, левой-правой… Валеант курэ! Ого-го-го-го! Не видали вы кого? А вот члена моего!

Наоравшись с нами латыни, Рум выдавал поблажку: начиная с правофлангового, пулемет передавать через двенадцать вместо двадцати шагов. Английского производства чешского изобретения «Брен» гулял по плечам с одного фланга на другой или вдоль колонны в зависимости от построения. Десятикилограммовую машину таскали с собой за эффективность. Когда посреди рисовых чеков появлялись островки бамбуковых зарослей, рожком в двадцать патронов состригались и заросли, и островки, и возможные засады.

— Валеант курэ, валеант курэ! — бормотал я себе под нос, вышибая ударами пяток по мерзлому асфальту посторонние мысли из головы. Наверное, я начинал трогаться умом. Понимание этого было признаком восстановления душевного равновесия.

На ресторан «Стейк-хауз» меня вывели из черной, безлюдной и обледенелой улицы Кунаева гирлянды неоновой рекламы. Оранжевый ковбой размахивал синим арканом на горбившейся в прыжке зеленой лошадке, отражаясь в лакированных крышах дорогих автомобилей у входа. Этот вход оказался сейфовой дверью, встроенной в утепленный ангар. Возможно, что и армейский. Во всяком случае, такие, правда, не утепленные, мы собирали после парашютной высадки.

Едва я отпустил квадратную кнопку с надписью «Надавите», мелодия «Мое имение — голубые небеса» пролилась в мою измученную душу, иначе и не сказать, из стальной створки, приоткрытой привратником в галунной пиджачной паре.

— Пустите в рай, — сказал я. — У вас, что же, живая музыка?

Створка отошла больше.

— У нас дорого, — сказал привратник моему полупальто, кепке, шарфу и дешевым ботинкам.

Молодое курносое скуластое лицо. Типичный прапор. Из подхалимских побуждений захотелось спросить, в каком звании он служит в коммерческих вооруженных силах, приняв вторую присягу.

Я сунул ему сотенную.

Рай на земле обставили частоколом из калиброванного светлого бревна, обструганного поверху, словно карандаши. Амбразура в раздевалку. Воротца в бар. Узкий проход в зал, достаточно длинный, чтобы непрошеному гостю погибнуть под стрелами воинов, которых на бревенчатых лакированных башенках заменили мониторами с плоским экраном. На всех, воспитанно глядя на публику, Дюк Эллингтон давил клавиши пианино на фоне своего оркестра. Объемное звучание обеспечивали динамики, вделанные в частокол.

Нужного человека я увидел, когда казашка без юбки, в клетчатом передничке поверх колготок, почти без лифчика и в ковбойской шляпе вела меня к столику. Заросший бородой сутулый джентльмен европейской внешности, привстав со стула, тщательно вдавливал долларовую купюру в трусики тяжеловатой танцовщицы, делавшей тур между столиков. Вряд ли она была казашкой. Скорее, кореянкой. И в ней чувствовался стиль. Даже теперь, когда ей приходилось растягивать темп пританцовывания на два, а может, и три такта, приноравливаясь к смаковавшему момент клиенту. Клиента ублажал застольем сидевший рядом огромный, снисходительно улыбавшийся казах в шерстяном пуловере. Синеватая глыбина льда с вмерзшей в ней бутылкой «столичной» оплывала в хрустальном блюде среди тарелок со снедью.

Ресторан почти пустовал. Я выбрал столик у подиума, на который убежала танцовщица. Она крутанулась вокруг хромированной штанги и рассчитанно, будто покойный Дюк для неё играл в живую, с последним аккордом исчезла, сдувая с ладошки воздушные поцелуйчики сутулому. Парочка европеек-близняшек топлесс, различавшихся цветом матерчатых треугольников ниже пупочков, выскочила на смену и, хотя заиграли блюз «Ангельские глазки», глаза бы мои на них не смотрели. Вряд ли это был танец, скорее упражнения для тазобедренного сустава. К тому же для блюза они казались тощими. Менеджеру следовало бы выпускать лоснящуюся мулатку после казашки-кореянки.

Она оказалась единственной «местной» в конюшне, прошедшей через подиум, пока я наслаждался бочковым бельгийским и толстоватым стейком по-аргентински с овощным гарниром. Повертев зубочистку у губ, я неторопливо сделал её острием едва приметные проколы под тремя цифрами серийного номера на банкноте в сто тенге. Семерка, затем следующая цифра минус два, то есть первая же пятерка среди идущих потом, и снова минус два, то есть ближайшая тройка, ну и так далее, пока тянулся серийный номер казначейства. Пароль называется «Все время минус», а сколько именно минус — один, два или три решаете, исходя из номерных длиннот на купюре, передаваемой мороженщице, или железнодорожного билета, предъявляемого контролеру, или другой казенной бумажки, включая загранпаспорт, на котором пограничник ставит штемпель. Мороженщица, контролер и пограничник, нащупав наколы на «визитке», либо выходят на контакт, если за ними «чисто», либо не отзываются.

Интересно, ждала меня кореянка сегодня?

Она выбрала для следующего соло «Люблю тебя по сентиментальным причинам» Ната Кинга Кола. Певец в черно-белом изображении аккуратно раскрывал на мониторах квадратный негритянский рот. Ах и ах, подумал я, как танцует! Нет, такое в Алматы не рождается. Ах, Ефим Шлайн! Ах и ах, вербовать кадры умеешь. А эта стильная девка определенно импортная, деньжата, стало быть, у тебя, Ефим Шлайн, все-таки водятся, в особенности на такой товар…

Я с удовольствием зацепил ладонью упругое и скользкое в бесцветных колготках бедро дивы, когда она опять финишировала между столиками и изогнулась возле моего. Заготовленную купюру, воздев другую ладонь, я вдел в ложбинку над полоской, изображавшей верхнюю часть бикини.

Вторую чашку кофе пришлось допивать под бравурный «Круглосуточный рок» Билла Хейли. Стратегия ресторанного менеджмента по музыкальному сопровождению яств состояла в нагнетании темпа и шума, поэтому я услышал только конец фразы, который кореянка-казашка, увильнув на пути ко мне от загребастой руки сутулого, сказала с улыбкой: