Книга Гольф с моджахедами - Валериан Скворцов

Уаелеси Туафаки и сам переживал, я заметил, из-за необходимости ставить штемпельные отметки о прибытии в наши паспорта. Таких он в жизни не видел, однако из деликатности рассматривать не стал.

— Ваши люди приготовили фале на берегу, лагуна уютная, прибой ласковый, ветерок нежный, — сказал он, закончив формальность. — И такси готово.

«Фале» на островах называли поставленные на коралловые или цементные бугорки бунгало — дощатые каркасы, обтянутыми плетенками из пальмовых листьев. Пол забрасывали «колоколо», то бишь матами из волокон кокосовых орехов. Другого жилья, если не считать административных строений вроде дома правительства, представительства банков, почты, колледжа, госпиталя и ещё чего-то в этом роде, на Фунафути капитально не строили. Даже его величество обретался в фале.

— А старая шхуна? — спросил я.

Туафаки рассмеялся.

— Вам нравилась? Эх-эх-эх… Где она и где наша молодость?

Отец Афанасий, преподобный Куги-Куги, поздоровался с Наташей за руку, а меня ткнул кулачищем в бок, едва не сломав пару ребер. В аборигенском понимании дружеские почести между единоверцами так и воздавались. Нэнси, сделав мне книксен, подержалась руками с Наташей и принялась тискать покрасневшего Колюню.

— Да вы в полном расцвете, сэр, — ответил я инспектору комплиментом.

Самолетик «Фиджи Эйр» ускорял бег на взлете. Футбольные команды выволакивали ворота — каждая свои — на положенные места. Болельщики рассаживались, поджав ноги, вдоль поля. Все тревожно поглядывали на дождевое облако, в сторону которого двухмоторник с буквами DQ-FCV на фюзеляже тянул выхлопную копоть.

Уаелеси надел черный картуз, потянул было ладонь к козырьку, потом передумал отдавать формальную честь и сказал:

— Мистер Шемьякингс… Давайте-ка вот что. Зовите меня Уаелеси, как раньше. Мы ведь давно знакомы и коллеги, верно?

Инспектор Туафаки сказал правду.

После Иностранного легиона и Алексеевских информационных курсов имени профессора А. В. Карташева под Брюсселем я на восемь лет осел в Бангкоке, где получил лицензию «практикующего юриста», то есть право работать частным детективом. По рекомендации тайских знакомых я устроился в охранный кооператив бывшего майора королевской полиции Випола. А после поимки двух австралийцев, ограбивших склад бриллиантовой гранильни на Силом-роуд в центре таиландской столицы, моя лицензия стала бессрочной. Подобная привилегия иностранцам выпадала редко. Я прилично зарабатывал, купил квартиру во Втором сои, как называются бангкокские переулки, на престижной Сукхумвит-роуд. Так что поиск для меня православной невесты мама, вероятно, провернула бы раньше, если не кончина отца.

Отец единственный в нашей тогдашней семье родился в России. Как неженатого и не обязанного умирать в стаде мироедов, высылаемых из калужских деревень в Заполярье, мой дед вытолкнул его, отодрав доски в полу теплушки, на рельсы. Беглецу посчастливилось добраться до Владивостока, а в 1930 году с даурскими контрабандистами уйти за китайский кордон. В Харбине он женился на дочери кассира железной дороги под совместным советско-китайским управлением. В 1945 году, когда мне было пять лет, советские войска заменили в Маньчжурии японцев. Наша семья покатилась от греха подальше сначала в Шанхай, где в пансионе для детей неимущих эмигрантов на Бабблингвелл-роуд я превратился из Василия в Бэзила, а затем во Французский Индокитай — портовый Хайфон, потом Ханой, Сайгон…

Отец кончил счеты с жизнью в Маниле, на Филиппинах, выстрелом в сердце. На счете в новозеландском банке он оставил маме достаточно на пять-шесть лет жизни. Чековую книжку папа пришпилил к прощальной записке:

«Я всегда любил вас. Я был счастлив вашей поддержкой. Вы не предавали меня. Не предам и я. Мне 65, силы уходят. У меня болезнь, которая превращает в обузу. Вы верили моим решениям. Верьте и этому последнему. Ваш любящий муж и отец. Да спасет вас Господь».

Болезнь гнездилась в его сердце. Он и стрелял-то в нее. Я знаю. Неясным оставалось одно: зачем он поехал умирать на остров Лусон, на котором и находится Манила? Позже я, кажется, понял. Во-первых, чтобы остаться одному, спокойно обдумать свое решение и, подготовив нужные бумаги, не дрогнуть. И во-вторых, чтобы поближе ко мне оказался Владимир Владимирович Делл, бывший харбинский балалаечник и последний белый плантатор на индонезийской Суматре, торговец каучуком, друг отца…

В Маниле стояла сорокаградусная жара при стопроцентной влажности. Кондиционеры в семидесятые годы стоили бешеные деньги, и, подсчитав свои возможности, я договорился с холодильником компании «Пепси-Лусон» о поставке одной тонны льда. Партиями, каждые два часа. Служащие вытаскивали из-под стола, на котором лежал гроб с телом папы, цинковую ванну с растаявшими кусками и ставили другую — со свежими. Лед в пластиковых пакетах лежал под покрывалом на груди и животе, у висков. Владимир Владимирович обещал, что православный батюшка прилетит из Австралии. У Делла в хозяйстве имелись две двухмоторные летающие лодки.

Старый деревянный гест-хаус «Чан Теренган Гарсиа Аккомодейшн» возле манильского аэропорта освобождался от мебели и сантехники перед сломом, поэтому хозяин-китаец согласился принять постояльца с покойником.

В номере с мертвым папой я прожил полтора дня, один, если не считать появлений служащих «Пепси-Лусон». Позже прибыли Делл и священник отец Афанасий, оказавшийся австралийским аборигеном преподобным Куги-Куги, принявшим православие и постриг в Японии. Мы выпили по стакану «Столичной», бутылку с которой я охладил в ванне со льдом под гробом. Я настоял, чтобы Делл принял оплату за самолет, и выдал щедрое пожертвование батюшке на его туземный приход.

Жидкая сероватая земля сама по себе, оползая, сомкнулась над тиковым гробом на старом колониальном кладбище в пригороде Манилы. Она липла к лопатам, словно клей, и уже пахла гнилью. Спустя пять лет, в тот год, когда разъяренные лусонские мужики с мотыгами и мачете собрались захватить кладбище под пашню, его сравняли и покрыли армоцементными плитами назло бунтовщикам, а поверх разместили вертолетное «крыло» военно-морских сил.

От отца, кроме альбома с фотографиями, остались ещё несколько номеров журналов «Дроздовец», «Жизнь изюмских гусар» и «Часовой», которые пересылал из Франции поручик Неелов просто так, по старому знакомству, чтобы не выбрасывать. Отец не был кавалеристом, не был он белым, красным или ещё каким, считал себя «бесцветным», а в отряд Неелова, нанятого очередным китайским маршалом-временщиком в конце тридцатых годов, записался фельдшером ради быстрых денег. Угодив в окружение, отряд сдался противнику. Проткнув под ключицу поручика проволоку, конвойные нанизали на неё наемников ушными раковинами и связанными погнали на продажу. Ночью нееловцы легли в круг, каждый отгрыз ухо соседу и зубами же развязал путы. Разоружив и перебив охрану, они укатили на захваченных грузовиках, прихватив корпусную казну.

Мама рассказывала, как расфуфыренный папа возвратился на харбинскую Модягоу-стрит, где мне предстояло появиться на свет, с кучей денег, длинной прической и в канотье набекрень. Отец, сколько я помнил, так и носил шляпу. Прикрывал синий комок, заменявший правое ухо.