Книга Весна варваров - Йонас Люшер

Тут до Санфорда дошло, что к новому положению дел он совершенно не подготовлен и никакого значения не имеет, о чем он там давно говорил. Но именно те же слова он повторил своей жене, которая с самого рассвета сидела на излюбленном своем месте в мрачнейшем настроении и, против обыкновения, никак не могла сосредоточиться на чтении и порадоваться впечатляющему восходу солнца и поднимающемуся столбику термометра. Пиппа смиренно приняла к сведению дурное известие, заметив, что знала обо всем этом заранее. Но ведь неизвестно, грядут ли перемены в мире, станут ли оттого некоторые вещи — как, например, чтение стихов вслух — более значительными. Она отказалась сопровождать мужа на трудном пути к новобрачным, которым следовало сообщить о постигшей их катастрофе и грозящей безработице, потому что место ее в эту минуту здесь, под нещадно палящим солнцем Африки, здесь она и останется, чтобы прояснить для себя некоторые вещи, не имеющие совсем, ну, совсем никакого отношения к колебаниям курса и рынка. В других обстоятельствах Санфорд, возможно, и удивился бы ее патетическому тону, но тут ему ничего не оставалось, кроме как небритым Меркурием в спортивных сандалиях отправиться к сыну с вестью о том, чего он и сам пока не понимал в полном масштабе.

— Я стоял, — рассказывал дальше Прейзинг, — возле шатра, в купальном костюме, с полотенцем под мышкой, собираясь поплавать перед завтраком, а мимо — Санфорд, целеустремленно, видимо, торопясь в шатер-сьют к Марку и Келли. «Бассейн закрыт! — крикнул он мне через плечо. — И в душе долго не мойтесь!» Он не мог знать, а сам я тогда вообще ничего не знал, что новый распорядок, установленный Саидой, на меня не распространяется. Предположив, что бассейном нельзя пользоваться вследствие вчерашнего бурного празднества, я оделся, пошел прямо на завтрак и тут же оказался в странной и неловкой ситуации. Против ожиданий я не увидел в ресторанном зале роскошного, как всегда, шведского стола: вместо пышных фруктовых корзин, кувшинов со свежевыжатыми соками, охлажденных блюд с французским сыром, ростбифом, испанской ветчиной, вместо этажерок с пирожными и досок с хлебом, обернутым белой салфеткой, на длинном столе стояли лишь корзинка с лепешками, миска горохового пюре и два-три термоса кофе, а единственный официант как раз собирал неиспользованные фарфоровые тарелки и серебряные приборы да снимал, широко взмахивая руками, камчатные скатерти с пластмассовых столиков. Саида не позабыла, хотя уж, наверное, были у нее дела и поважнее, отдать распоряжение, чтобы мне в конце зала накрыли небольшой столик, и тот буквально ломился от яств. Невзирая на то, — говорил Прейзинг, — что я вовсе ничего не знал об изменениях в мире и о непосредственном значении таковых для нашего маленького оазиса, а следовательно, не мог и верно оценить смысл произошедших перемен, я не испытывал никакого желания занять место за этим столиком и уж собрался было ретироваться, как вдруг меня заметил официант и повел, беспрестанно что-то приговаривая и удерживая в руках гору камчатных скатертей, прямо к этому столику, действительно накрытому для меня одного.

Вскоре появилась Саида, принеся мне кофе с молоком, плохие новости и несколько распечаток из интернет-версии Figaro, ведь сайты Times и Financial Times уже теперь были пугающе недоступны. Не стану утверждать, что я был потрясен, я всегда знал, что однажды такое произойдет — может, и не так быстро, фактически за одну ночь, но я и ранее не сомневался: это лишь дело времени.

Саида сообщила мне, что уже распорядилась о трансфере в аэропорт, ведь на родине мне несомненно предстоит принять ряд судьбоносных решений. Правда, пока еще не известно, когда подадут машину. Затем она оставила меня наедине с завтраком, но, как ты понимаешь, вкус его меня не радовал.

Между тем зал постепенно стал заполняться взволнованными молодыми людьми; ужасное известие быстро передавалось из уст в уста, но еще, что называется, до них не дошло. Глядя на телефонные экраны, они наперебой зачитывали новости, не верили и в ответ громко возмущались, требовали подать им свежие газеты и обеспечить нормальный доступ в Интернет, принялись ругаться с обслугой из-за скупого завтрака, не забывая, впрочем, прихватить про запас треугольный кусок лепешки и ложку хумуса, потому что втайне каждый из них уже понял, что наступили другие времена. Я ушел потихоньку, чтобы не показаться невежливым. Позади два официанта не подпускали выпускника Тринити-колледжа, аналитика хедж-фонда, к оставленной мной тарелке с мясным ассорти, на которую тот нацелился. Я подозревал, что дело дойдет и до других неприглядных сцен.

Итак, Прейзинг мне хотел представить вариант рассказа о том, «где я находился, когда Англия объявила о банкротстве», этот жанр сменил рассказ на тему, «чем я занимался 11 сентября»: каждый вспоминает ту минуту, когда впервые — а потом ведь еще сотни раз — увидел на телеэкране самолет, врезающийся в одну из башен, или вот премьер-министра с невинным по-детски лицом, в голубом шелковом галстуке, что и теперь мне помнится неуместно оптимистичным и фривольным, премьер-министра, который начал речь со слов: «Thir-teenhundredfortyfive, when King Edward the Third told his florentin bankers…»[19]— иконографически картинка далеко не такая сильная, но также отпечатавшаяся в коллективной памяти.

Перед маленьким телевизором в комнате заседаний экспедиционного агентства в Байройте, где собрались все сотрудники, и перед плоским экраном в кафетерии Люцернского университета — таковы мои ответы. А у Прейзинга: дома, в кухне, у телевизора экономки — самолеты и башни, а премьер-министр — в прохладном бедуинском шатре, где «я уединился, чтобы отдохнуть от накаленной атмосферы ресторанного зала и составить представление о происходящем, переключаясь с одного спутникового канала на другой». Но на любом — сплошь взволнованные лица. Ведущие спецвыпусков новостей, наскоро припудренные комментаторы, вспотевшие эксперты. Говорили об угрозе тотального пожара, об эпидемии. Как ты знаешь, и то и другое распространилось вовсе не в тех масштабах, что предрекали нам телестудии и специальные выпуски мировой прессы.

Очень скоро мне опостылела вся эта терминология. Эксперты козыряли друг перед другом — кто безальтернативностью, кто неотвратимостью мер, которые предлагалось принять. Авгуры поочередно возвещали то о всеохватном мировом пожаре, то о великом катарсисе. Политики, в зависимости от задач партии, объявляли о крахе неолиберализма, ордолиберализма, рыночной экономики в целом, финансового рынка в частности, социального государства, а некоторые — заодно и демократии. Наконец я зацепился за один новостной канал, посреди всеобщего пустословия запустивший передачу в единственно подходящем, на мой взгляд, формате и с красноречивым названием No Comment: с одной точки, общим планом, снимали происходящее на оживленном перекрестке в лондонском Сити. В левой части экрана громоздилось облицованное зеленым зеркальным стеклом здание, которое какими-то непонятными конвульсивными движениями, будто мучимое приступами надрывного архитектурного кашля, через неравные промежутки времени выплевывало целыми группами молодых людей, нагруженных картонками, а в них фоторамочки, трофейные кубки, цветы в горшках, и те, отчаянно сопротивляясь резким порывам ветра и едва не сбивая друг друга с ног, выскакивали под дождь, прямо в объятия возмущенно размахивающей зонтиками и самодельными транспарантами толпы, явно готовой возложить вину за несчастье на эти жалкие плевочки мокроты.