Книга Тонкая нить предназначения - Наталья Калинина

– Пойдемте? – спросил он, и все семейство в угрюмом молчании выгрузилось из машины. Олеся растерянно огляделась. Санаторий открыли после капитального ремонта в прошлом году. Здание главного корпуса сверкало на солнце вымытыми до абсолютной прозрачности окнами, приветствовало распахнутыми дверями и еще влажными после утренней уборки мраморными ступенями, на которые было неловко ступать в запылившейся обуви. Если бы не фигуры пионеров, явно оставшиеся от советской эпохи, то общий вид усадьбы – главное здание и разбитые перед ним клумбы – казался приятным и романтичным. Но испорченное впечатление оказалось таким сильным, что даже действующий фонтан с переливающимися на солнце брызгами воды не поднял девочке настроения. Возвращение в реальность вылилось для нее в горькую печаль: нет никакого праздника и бала, нет никакого семейного отдыха, ее привезли в незнакомое место и оставят одну на долгий срок. И неважно, что по выходным ее будут навещать и что все делается для ее же благополучия и здоровья, Олесе все равно придется жить среди незнакомых людей, делить спальню с другими девочками и подчиняться установленному режиму. Ярослав относился к этой ситуации куда проще: он уже побывал в детском лагере, тогда как Олеся – нет. И брату понравилась возможность пожить вдали от семьи, погрузиться в новые приключения и завести кучу знакомств. Но Олеся была чересчур домашней.

Папа с чемоданом в руках вошел первым, за ним следом – Ярослав, который с любопытством крутил головой по сторонам, но вопреки ожиданиям не отпускал никаких комментариев. Последними вошли Олеся с мамой. Мама шепотом давала дочери последние напутствия, девочка тихонько кивала, но слова так и не касались ее сознания, запутывались в тонкой, но прочной паутине сомнений, страха и грусти. Папа попросил подождать в холле возле столика с широкой вазой, в которой стоял букет полевых цветов – красивых, но неживых, будто акварельных, оставил чемодан и куда-то ушел. Но уже минут через пять вернулся в обществе высокой и крупной женщины с завитыми вишневыми волосами и черными усиками над верхней губой.

– Это Анна Федоровна, директор санатория, – представил он семье женщину. Директриса царственно кивнула и остановила взгляд на девочке. Изучила ее с ног до головы, будто считывала невидимую ей информацию, и затем растянула тонкие губы в золотой из-за коронок улыбке.

– Надеюсь, Олеся, тебе у нас понравится.

Девочка дернулась, словно собиралась отрицательно покачать головой, но вовремя опомнилась. Не понравится. Ей уже здесь не нравится. И пусть в этом здании недавно сделали ремонт, и в холле стоят цветы, а на стенах висят картинки, ей здесь неуютно, потому что атмосфера, которая представлялась ей праздничной, бальной, на самом деле наполнена невидимой и неслышимой болью. Чувствительный нос девочки уже уловил больничные запахи – хлорки и лекарств, напомнившие о той неделе, которую ей пришлось провести в госпитале год назад. Она невольно взяла маму за руку, что не ускользнуло от взгляда брата. Ярослав насмешливо поднял брови и широко улыбнулся, желая подбодрить сестру.

– Пойдем, Олеся, – кивнула Анна Федоровна и подняла ее чемодан. Мама собралась проводить дочь, но директриса решительным жестом остановила ее.

– У нас запрещено подниматься посторонним в спальни.

– Но какие же мы посторонние! – возмутилась мама, но папа мягко взял ее под локоть.

– Оля, не переживай, все будет хорошо.

Они торопливо и скомканно попрощались, и Олеся отправилась по завивающейся спиралью лестнице следом за директрисой. Она не замечала ни красоты реставрированных фресок, переживших все революции и войны, ни причудливого орнамента лепнины и уже не думала о том, что по этой лестнице поднимались, шурша юбками, дамы в бальных платьях. Она находилась в больнице – об этом напоминал назойливый запах, забивающийся не только в ноздри, но и, казалось, в поры. И от этого запаха ей хотелось плакать.

Официальный заезд в санаторий был накануне. Когда Олеся вошла в спальню, там уже находились пять девочек, которые успели перезнакомиться и обжиться еще вчера.

– Располагайся. Через полчаса обед, – сказала директриса, поставила чемодан возле свободной кровати и ушла. Олеся после ухода Анны Федоровны неожиданно почувствовала себя так одиноко, будто ее высадили с вещами на льдину посреди темного страшного океана. Со всех сторон на нее тут же направились любопытные взгляды, отчего ей стало еще более одиноко. Не любившая привлекать к себе внимание, Олеся подтянула к себе чемодан, будто его кто-то собирался отнять, и бросила растерянный взгляд на застеленную кровать, не зная, то ли сесть, то ли остаться стоять.

– Ты новенькая? – спросила у нее одна девочка, кровать которой стояла возле окна.

Олеся молча кивнула.

– И как тебя зовут? – продолжала расспрашивать девочка. Олеся сказала.

– А я – Ирина, – представилась полным именем девочка. – Я здесь самая старшая. Тебе сколько лет?

– Одиннадцать.

– Я думала, что десять. Но одиннадцать – тоже хорошо! Мне – двенадцать, – сказала Ирина, обрадованная тем, что у нее не отняли привилегию быть самой старшей в их комнате. – Маше тоже одиннадцать, Вике – десять. А Свете и Насте – по девять.

За первым вопросом тут же полетел другой, а за ним и третий. Вначале «солировала» Ирина, затем к ней присоединились и соседки. Олеся, постепенно смелея, отвечала каждой. Эти маленькие девочки, рано повзрослевшие из-за своих болезней, задавали совершенно недетские вопросы: вторым по важности после возраста шел вопрос о заболевании. Расспросив новенькую, юные пациентки принялись рассказывать о себе. И уже за пять минут Олеся узнала, что Маша и Света – тоже, как и она, из Москвы. Настя – из Тверской области, а Вику привезли из Санкт-Петербурга. Ирина – из местных и в санаторий приехала во второй раз (уже успела побывать в прошлом году в самом первом после ремонта заезде), поэтому она здесь «старшая» не только по возрасту, но и по опыту. У шустрой черноглазой Ирины было еще одно преимущество перед девочками: ее диагноз оказался самым легким, простое, как она это назвала, искривление позвоночника, тогда как другие девочки страдали куда более тяжелыми недугами. Маша, в детстве перенесшая тяжелый вирус, передвигалась вразвалку, как утка, выворачивая колени в стороны и широко расставив руки. У Насти оказался так изогнут позвоночник, что одно плечо относительно другого уходило вниз на целых две ладони, и одна рука висела почти до колена. А Света вообще не ходила, передвигалась на коляске. Девочки рассказывали о своих заболеваниях буднично, даже с некой веселостью: недуги, перекручивающие их хрупкие позвоночники и искривляющие пластичные детские кости, оказались тем стержнем, вокруг которого и вертелись их жизни, состоящие из бесконечных процедур, лекарств, осмотров у врачей, массажей, гимнастики, корсетов и ортопедических матрасов. Недетский труд, ежедневная борьба, наполняющая дни, складывающиеся в годы, – вот что их роднило. Олеся, слушая чужие истории, даже забыла о своем чемодане, который хотела разобрать. Ей уже не было одиноко. Эти двадцать минут разговора вместили в себя несколько жизней, так похожих на ее собственную. Впервые она почувствовала себя по-настоящему среди своих. Школу ей приходилось пропускать часто, мама даже подумывала о том, чтобы перевести Олесю на домашнее обучение, с чем категорически не соглашался папа. От физкультуры у девочки было перманентное освобождение, на переменах она не бегала, как одноклассники, и сторонилась группок разыгравшихся детей. Из-за того, что она не участвовала в подвижных играх и предпочитала отсиживаться с книгой в руках, у нее не было настоящих друзей. С Олесей общались только потому, что у нее всегда оказывались выполненными домашние задания, даже если она пропускала накануне занятия. Может, она бы стала в классе аутсайдером, если бы ее не взяли под опеку задиристые двоечники, которые тянулись к ней, отличнице, дававшей списать контрольный диктант и за урок успевавшей решить оба варианта контрольных по математике. Тот, кто посмел бы ее обидеть, мог получить хорошую затрещину от Павлова или Семенова. Но и дружбой это было сложно назвать, скорее удобной для обеих сторон договоренностью. Своей школьной подругой Олеся считала Лену Казакову, но близкой дружбы между девочками не было: они не ходили друг к другу в гости, не встречались по дороге в школу, просто иногда общались на переменках. К тому же Казакова часто предпочитала обществу Олеси компанию других девочек, с которыми можно было смеяться и играть в подвижные игры.