Книга Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка - Том Вулф

Спектор выпрыгивает из кресла.

— Минутку. Они там сделки заключают.

Спектор осторожно, подобно ковбою, входит во внутренний кабинет — такое впечатление создается из-за того, что английские ботинки на каблуках поднимают его над полом. Он ведь очень хрупкого телосложения, ростом всего пять футов семь дюймов, весом сто тридцать фунтов. Волосы Спектора слегка подрагивают у него на загривке. Внутренний кабинет представляет собой большую комнату, вроде гостиной, сплошь бежевую, если не считать девяти покрытых золотом рок-н-ролльных пластинок на стене, символические экземпляры так называемых «Золотых пластинок» Фила Спектора — тех, что были распроданы тиражом более одного миллиона экземпляров. «Он бунтарь», группы «Кристалз», «Зип-э-ди-ду-да», Боба Б. Соккса и группы «Блю Джинс», «Будь моей малышкой», группы «Роннетс», «Да-ду-рон-рон», «Затем она меня поцеловала», «Центр города», все записанные группой «Кристалз» и «Подожду, пока мой милый вернется домой» в исполнении Дарлин Лав. И повсюду бежевые стены, бежевые телефоны. Бежевое пианино, бежевые картины, бежевые столы, и прямо сейчас Дэнни Дэвис как раз нагибается над бежевым столиком, беседуя по телефону.

— Конечно, Сол, — говорит Дэнни, — я спрошу у Фила. Может, что-нибудь у нас с этим и выгорит.

Спектор начинает опускать оба больших пальца книзу.

— Одну минутку, Сол. — Приложив ладонь к трубке, Дэвис объясняет: — Послушай, Фил, нам правда очень нужен этот парень. Он там чертовски крупный агент по продаже. Но он хочет гарантию на одну тысячу.

Руки Фила движутся вверх, словно он поднимает только что закланного агнца, собираясь положить его в ящик со льдом.

— Мне наплевать. Меня не интересуют деньги. У меня уже есть миллионы долларов, и мне наплевать, кому требуется это животное. Меня интересует продажа пластинок, ага? Чего ради я должен давать ему гарантию? Он заказывает пластинки, и с какой стати я буду ему обещать, что выкуплю тысячу штук обратно, если он не сможет их толкнуть? А он возьмет, все распродаст, а потом, когда пластинка уже умрет, скупит у кого-нибудь пятьсот штук по дешевке, пришлет нам их обратно и начнет слезно требовать назад свои денежки. Почему мы должны будем жрать его синглы?

Дэнни отнимает ладонь от трубки и говорит:

— Послушай, Сол, я тут одну маленькую деталь позабыл. Фил говорит, что мы никаких гарантий на эту пластинку не даем. Но ты не беспокойся насчет… я знаю, что я только что сказал, но Фил говорит… послушай, Сол, не волнуйся. «Гуляя под дождем» — это же колоссальная пластинка, колоссальная, очень крутая пластинка… Что?.. Нет, я не по бумажке читаю, Сол… послушай, Сол, погоди минутку…

— Кому вообще нужны эти животные? — спрашивает у Дэнни Фил Спектор.

— Послушай, Сол, — говорит тот в трубку, — этот человек ни разу в жизни не выпустил плохой пластинки. Назови мне хоть одну. Ага, не можешь! Потому что у Фила одни сплошные хиты!

— Да пошли ты его к черту, — советует Спектор.

— Сол…

— Да кому вообще нужны эти животные! — восклицает Спектор — на сей раз так громко, что Дэнни чашечкой ладони прикрывает трубку и прикладывает к ней рот.

— Ничего, Сол, — говорит Дэнни, — тут просто кто-то вошел.

— Джоан! — зовет Фил, и из соседней комнаты тут же появляется девушка по имени Джоан Берг. — Послушай, ты свет не выключишь? — обращается к ней Спектор.

Джоан выключает свет, и в самый разгар дня во всех офисах «Филлес Рекордз» и «Мазер Берта Продакшнс» моментально воцаряется мрак, если не считать пятна света вокруг лампы Дэнни Дэвиса. Дэнни топчется в этой луже света и сгибается над телефоном, разговаривая с Солом.

Фил прикладывает пальцы к переносице, а затем начинает накручивать на них свои брови.

— Фил, вообще-то очень темно, — говорит малый с большой шляпой. — Зачем ты это делаешь?

— Я плачу доктору шестьсот баксов в неделю, чтобы он это выяснил, — не поднимая взгляда, отзывается Фил.

Спектор сидит в темноте, а его пальцы копошатся где-то между глаз. Как раз у него над головой можно различить картину, явно написанную сюрреалистом. Там демонстрируется одна-единственная музыкальная нота, половинная нота, подвешенная над чем-то вроде пустыни вокруг Лас-Вегаса. А Дэнни, скорчившись в луже света, продолжает телефонный разговор с «этим животным».

— Какая-то совершенно дикая, просто первобытная страна, — говорит Фил Спектор. — Только представь: я прихожу в «Шепердс», на дискотеку, и тамошние парни начинают говорить все эти невероятные вещи. Настоящий абсурд. Эти люди — просто животные.

— А что именно они говорили, Фил?

— Да кто их разберет. Они смотрят, к примеру, на мою прическу — мы с женой танцуем, и вдруг — я хочу сказать, это просто невероятно, — я чувствую, как кто-то дергает меня сзади за волосы. Я поворачиваюсь, а там стоит этот парень, вернее уже взрослый мужчина, и он говорит мне все эти невероятные вещи. Тогда я заявляю ему что-то вроде «хочу сказать тебе раз и навсегда — и заруби себе на носу». А этот парень — просто невероятно! — он толкает меня ладонью, и я падаю навзничь, прямо на стол… — Тут Спектор делает паузу. — Я хочу сказать, я годами изучал карате. Я мог бы в буквальном смысле убить такого парня. Понимаете? И его габариты тут роли не играют. Парочка вот таких вот ударов… — Он дергает локтем в темноте, а затем резко рубит ладонью. — Но что мне тогда прикажете делать — затевать драку всякий раз, как я выхожу на люди? Почему я вообще должен что-то выслушивать от этих животных? До чего же все-таки дикая страна! В Европе у меня никогда не возникает подобных проблем. Люди в Америке никак не могут похвастаться врожденной культурой.

Никак не могут похвастаться врожденной культурой! Если бы только Дэвид Сасскинд и Уильям Б. Уильямс могли это слышать. Сасскинд однажды вечером пригласил Фила Спектора на телевизионную программу «Открытый финал», чтобы «поговорить о бизнесе звукозаписи». Внезапно Сасскинд и, как все его называют, Уильям Б., ностальгический диск-жокей радиостанции «Даблью-эн-и-да-блью», принялись обвинять Фила Спектора в чем-то вроде жульнического отравления американской культуры, в разложении умов молодежи и тому подобном. Именно таким образом они все это на Спектора и обрушили. Все выглядело так, как будто он какой-то старый узкоплечий толстяк, сидящий в Брилл-билдинге, музыкальном центре на Бродвее, как будто на нем рубашка с широким воротничком, как будто у него лысый оливковый череп, на который как попало налеплены редкие жирные пряди черных волос. На самом деле во всем этом даже была определенная ирония. Спектор — единственный продюсер звукозаписи, который даже приближаться к Бродвею не станет. Его хозяйство располагается практически на Ист-Ривер, рядом с Рокфеллеровским институтом. С Рокфеллеровским институтом, черт побери! А Сасскинд и Уильямс все продолжали швырять в Спектора его песни — «Он бунтарь», «Да-ду-рон-рон», «Будь моей крошкой», «Славный-славный мальчик», «Лопаясь от смеха», — как будто, пользуясь этим материалом, он хитромудро надувал миллионы кретинов. Спектор даже толком не знал, что им сказать в ответ. Ему действительно нравится музыка, которую он продюсирует. Он сам ее пишет. Он представляет собой нечто принципиально новое — первого тинейджерского миллионера, первого парня, который стал миллионером в пределах тинейджерской преисподней современной Америки. И не надо все упрощать, заявляя, что якобы Фил Спектор взирает на рок-н-ролльную вселенную откуда-то со стороны и нагло ее эксплуатирует. Он всегда оставался внутри нее. И ему действительно нравилась эта музыка.