Книга Жду. Люблю. Целую - Тереза Ревэй

Ему льстили красота и аристократическое происхождение супруги. Ей — его деньги и положение. Никогда ни она, ни Курт не обманывались по поводу того, что их связывает, но эта игра, темная и страстная, сделала из них опьяненных любовников, игра, в которой каждый наслаждался властью, какую имел над партнером.

Все полетело в пропасть из-за развязанной Гитлером войны. Мариетта знала, что амбиции мужа вывели его на преступный путь. Во время церемоний во Дворце спорта, где Геббельс давал волю своей мегаломании, Мариетта была напугана экзальтацией, светившейся в глазах Акселя. Она поняла, что совершила ужасную ошибку, и почувствовала вину за то, что позволила своему сыну попасть под влияние этого порочного мировоззрения. Но кому теперь довериться? Макс отдалился от нее, стал мрачным, чего она раньше за ним не замечала, ее близкие подруги исчезли в вихре войны и перестройки рейха. Одни стали ревностными приверженками нацистской идеологии, других, таких, как Сару Линднер, отправили в концлагерь. Она так никогда и не узнала, что с ними произошло. Вот уже два года Мариетта чувствовала, что наказание за это головокружение будет страшным, и ее первый кошмар начал сбываться, когда нацистские лидеры решили принести в жертву детей, в том числе и ее ребенка. Это кровавое жертвоприношение напомнило ей ритуалы язычников.

Она облизнула губы. Во рту ощущался вкус цемента и известки.

— Я должна найти сына, — прошептала она. — Он где-то в городе. Я не знаю где, но я должна отправиться на поиски.

Дрожащей рукой она отряхнула пыль с платья, потом повязала косынку на грязные волосы. С тех пор как перестал работать водопровод, уже несколько недель, никто не мылся, не чистил зубы. Пыль въелась в кожу, и все чувствовали кислый запах грязи и пота. Мариетта выглядела жутко. Съедала она только одну лепешку в день и выпивала чашку эрзац-кофе. Голод стал ее постоянным спутником.

— Это слишком опасно! — возразила Кларисса. — Вы знаете, что теперь все женщины в их власти. Умоляю вас, оставайтесь дома… Вы не понимаете, на что они способны.

Расширившиеся зрачки ее светлых глаз выдавали ужас, который ей довелось пережить. Несколько месяцев тому назад, в самый разгар зимы, ее семья, спасаясь от наступающей Советской Армии, покинула дом в Восточной Пруссии. По лютому морозу они шли пешком за двумя повозками в сопровождении управляющего и нескольких французских военнопленных, которые изъявили желание следовать за ними по обледенелым дорогам. Их маленький отряд влился в длинную колонну беженцев, женщин, стариков и запуганных детей. Все знали, что они на грани жизни и смерти. Пощады от русских никто не ждал. Дети умирали от холода, трясясь в перегруженных повозках. Дед и бабка Клариссы не выдержали этих тягот. Что касается матери, о ней она тоже предпочитала молчать, и при одном упоминании ее имени лицо Клариссы перекашивала судорога. Она остановилась у берлинских родственников, которые совсем не обрадовались ее появлению. Сотни тысяч немецких беженцев с завоеванных русскими территорий, наводнившие города рейха, вызывали презрение и упреки. Не все испытывали к ним сострадание. Раздраженная скупостью своих соседей, Мариетта взяла девушку под свою опеку.

— Я приезжала за Акселем, — стала торопливо объяснять она. — Когда я хотела убедить его остаться со мной в Баварии, он отказался. Он боялся, что его сочтут трусом. Какой абсурд! Мальчика, которому едва исполнилось шестнадцать, использовали в качестве пушечного мяса. О чем они думали, эти солдафоны? Что дети выстроят баррикады из собственных тел? Но Аксель ничего не хотел слышать, потому что его родной отец напичкал его идеологическими стереотипами с самого раннего детства. И что теперь? Вот как фюрер хорошо защищал Германию! Так защищал, что враг оказался в Берлине. Теперь я должна спасать своего сына, которого не видела несколько недель. Это мой долг, ты понимаешь, Кларисса? Если Аксель оказался в этом городе, набитом трупами, словно в мышеловке, то только по моей вине. Потому что я была недостойной матерью, матерью, которая не смогла защитить своего ребенка от человеческого безумия.

Голос Мариетты оборвался. Губы дрожали, и два красных пятна вспыхнули на щеках. У Клариссы выступили на глазах слезы. Не говоря ни слова, девушка обняла ее. Мариетта под огромным кардиганом и залатанным платьем ощутила хрупкое худенькое тельце. «Мы похожи на двух ободранных кошек, — подумала она с иронией. — Нам осталось только царапаться и…»

— В таком случае я отправляюсь с вами, но возьмите хотя бы это, — сказала Кларисса, протягивая ей белую повязку.

— А ты?

— Я найду себе другую. Теперь надо одеваться по моде, — она улыбнулась. — Повсюду валяется столько нацистских флагов, что можно будет всем сделать красные косынки. Достаточно отрезать часть со свастикой, чтобы получить красный советский флаг. Это и будет новая мода.

Мариетта улыбнулась. Ироничность девушки бодрила ее.

— Если бы у меня была дочь, я бы очень хотела, чтобы она была похожа на тебя.

— Благодарите небеса, что у вас только мальчик, — сказала Кларисса отрывисто. — Женщинам в Берлине может сегодня не поздоровиться.

Было неправдоподобно солнечно. В былые времена именно от такого весеннего солнца делалось легко на сердце, люди начинали грезить о любви, природа расцветала, распускались цветки яблонь и слив, наполняя округу прекрасным ароматом. Однако теперь солнце освещало лишь руины домов, насколько хватало глаз, трупы с ползающими по ним мухами, разрушенные храмы, остовы которых вздымались в небо, словно памятники разбитым мечтам.

Мариетта искала Акселя в Берлине, который нельзя было узнать. Искала, замирая от страха, совершенно беззащитная. В ней не осталось ничего от нее прежней. Ни гордости, ни красоты, ни богатства. Она превратилась в одну из бесчисленных женщин, завернутых в тряпки, серых и грязных, которые сливались с общим фоном руин и пыли. Побежденных женщин. Женщин разгрома. Теперь она была всего лишь матерью, ищущей сына среди мертвых тел.

Отчаявшись, она останавливала встречных подростков. Не знакомы ли они с Акселем Айзеншахтом? Не видели ли они его? Но те лишь качали головой и отступали с ее пути со странным выражением лица. Пустота их глаз внушала страх. На рукавах и головных уборах этих юношей были видны следы от сорванных нацистских знаков отличия. На задних дворах берлинцы жгли символы национал-социализма, портреты фюрера, транспаранты и мундиры, от которых надо было избавиться как можно скорее. Русские не отличали солдат от пожарных или подростков из Гитлерюгенда, железнодорожников в форменной одежде от эсэсовцев, за которыми охотились с особым рвением.

На повороте улицы женщины должны были остановиться, чтобы пропустить колонну военнопленных с обезображенными лицами, в изодранных мундирах. Окруженные советскими солдатами, восседавшими на маленьких крепеньких лошадках, они шли молча, построенные по пять человек в ряд, соблюдая дистанцию, хотя едва волочили ноги, поднимая тучи белой пыли. Было слышно шуршание их шинелей, кашель и бормотание. Мариетта вспомнила о триумфальных шествиях Вермахта с мерцанием факелов и криками «Зиг Хайль!», грохот подошв по мостовой, равнение как под линейку и пронзительные взгляды.