Книга Научи меня любить - Ольга Егорова

— Глупости. Я не способна ненавидеть, ты же знаешь.

— Может, ты и сама не знаешь. Ты ведь не видела своего лица в тот момент, когда требовала остановить машину.

— И что же было с моим лицом?

— Не знаю, что это было… Может быть, ты мне скажешь, Ирка. Там, на трассе, с этим парнем — что это было?

Ирина вздохнула и отвела взгляд. Если бы она могла ответить…

Что это было, она не знала. Знала точно только одно — что ей было легко и просто. Что ей было хорошо рядом с этим немного смешным парнем, который умеет смотреть на облака так, как смотрит настоящий ребенок.

— Брось, Андрей. Не стоит усложнять. Я просто обещала помочь, вот и все.

Больше к этой теме не возвращались. Ехали почти молча, лишь изредка перебрасываясь незначительными фразами. Она задала пару вопросов о том, как прошел отдых на даче, выслушала рассеянно и тут же забыла — про дачу, про Пипина, и даже про то, как чертовски плохо было Андрею на этой даче, как он все время думал — о ней. Отметила про себя равнодушно, что она-то о нем совсем не вспоминала, ни разу за весь день…

— Вот он, этот поворот. Только что-то я никого здесь не вижу…

он притормозил, остановил машину.

— Ты уверен? — спросила Ирина, хотя и сама уже была уверена совершенно точно: поворот был именно этот.

Деревья были знакомыми — врут те, кто говорит, что все деревья похожи друг на друга! — и изгиб дороги, и даже неразличимая в ночной темноте желтая трава. Вот здесь, совсем неподалеку, должен был стоять сломавшийся «баклажан»…

Вокруг было пусто. Абсолютно и неосязаемо пусто. Она крикнула на всякий случай:

— Никита!

И услышала в ответ знакомый голос:

— Вот как. Оказывается, его зовут Никита…

Совсем не тот голос, который так хотела услышать.

Глава 13

Она удалялась от него — быстрыми шагами, почти вприпрыжку, как ходят обычно еще не оформившиеся, не осознающие своей женственности девочки-подростки. Она всегда пленяла его этой своей мальчишеской походкой, так трогательно не похожей на степенный шаг «от бедра» с обязательным покручиванием этого бедра, свойственный большинству женщин ее возраста.

Тогда, шесть лет назад, он влюбился сначала в эту ее походку.

Бледно-желтый свет фонаря возле подъезда в последний раз смутно осветил янтарные волосы, рассыпавшиеся бахромой ниже плеч. Она обернулась, махнула рукой на прощание. Кажется, улыбнулась даже — и скрылась в темноте подъезда.

Он тоже улыбнулся в ответ, хотя прекрасно понимал, что его далекая улыбка останется незамеченной. Неразличимой.

Что ж, пусть — он дарит ее бескорыстно, не рассчитывая ни на какое вознаграждение. Даже на самую малость.

И все же…

В чем-то он допустил ошибку. В какой-то момент, который теперь уже не вернешь, а значит, ничего не изменишь — он сделал что-то не так. Наверное, именно тогда все это и началось. Тогда и появилась эта неосознанная тревога, это постоянно преследующее ощущение страха перед завтрашним днем. Тогда и начались бурные сцены, тогда он впервые повел себя грубо, потому что уже просто не знал, как защититься от этого гнетущего чувства неуверенности в завтрашнем дне.

Как будто однажды их любви кто-то вынес смертный приговор, забыв при этом уточнить дату его исполнения. Приговор, обжалованию не подлежащий. Или как будто она, любовь эта, заболела неизлечимой болезнью, которая подтачивала ее день за днем, вытягивала силы.

Он боролся как мог, защищался…

А она никогда не догадывалась, что он защищается. Она думала, что он — нападает. И не могла понять, никогда не могла понять, что ему просто страшно…

Горстка пепла, серого с оранжевыми прожилками, упала на колено, стремительно очертив вокруг себя островок с обуглившимися берегами.

— Черт, — выругался Андрей, — вот ведь, прожег новые штаны.

Выкинул недокуренную сигарету за окно, стряхнул с колена еще не остывший пепел.

Пора было возвращаться домой. Свет в ее окне давно зажегся — значит, она дошла благополучно и делать ему здесь, возле ее подъезда, больше нечего. Он представил себе, как она ходит по комнате, задумчиво и неторопливо развешивает одежду на плечики. Наверняка, успела уже включить проигрыватель. Гайдн, симфония №94 — «Сюрприз». Чаще всего она в последнее время слушает почему-то именно этот «Сюрприз». О чем она думает? О ком?…

Да, пора бы уже включить зажигание.

Но он почему-то все продолжал сидеть, неподвижным взглядом уставившись на огонек сигареты, тлеющий на асфальте. Сколько, интересно, он еще продержится?

Огонек погас, продержавшись совсем немного.

Дурацкая все-таки привычка — пытаться отыскать связь между событиями, никак между собой не связанными. Детская, не мужская привычка. Совсем ни при чем здесь этот жалкий окурок…

И все-таки, когда же это началось? Когда он впервые почувствовал, что она отдаляется? Может быть, в тот вечер, когда, разозлившись, бросил ее одну на Набережной, не попытавшись понять, прислушаться к этому уличному музыканту, который играл на скрипке? Наверное, играл на самом деле потрясающе, если она даже с места сдвинуться не смогла, услышав эту музыку.

Музыка, музыка, снова эта дурацкая музыка. У них просто разные музыкальные вкусы — так что с того? Тысячи людей на земле не разделяют музыкальные пристрастия друг друга, и это не мешает им быть счастливыми. Это не лишает их близости, настоящей близости, которая уже давно стала для них с Ириной такой недосягаемой…

Что же делать? Что же должен он сделать, чтобы преодолеть эту силу, чудовищную силу отторжения, которая заставляет их так стремительно удаляться друг от друга? Если бы он только знал… Если бы знал — не твердил бы без конца, как беспомощный и растерявшийся ребенок: я боюсь тебя потерять. Я не хочу тебя потерять. И так далее, в самых различных вариациях…

А что еще ему остается?

Самым ужасным был вчерашний вечер. И даже не сам скандал, который произошел между ними. Скандал вполне нормально вписался в общий график скандалов, он был совершенно обыкновенным, он должен был завершиться вполне традиционным примирением.

Нет, самое ужасное случилось потом.

Потом, когда он, просидев полночи на кухне и выкурив пачку сигарет, решился все же ей позвонить и приехал к ней с букетом роз, купленных в круглосуточном супермаркете за совершенно немыслимую цену. Когда она открыла ему дверь, он увидел ее глаза и понял — случилось.

Она обняла его, привычно обхватила тонкими руками за шею, улыбнулась даже, но он чувствовал — все изменилось, все окончательно разрушилось, и эти розы, и пылкий его шепот, и поцелуи — ничто уже не имеет смысла. Не вернешь, не поправишь…

Даже пол ушел из-под ног. Все в нем протестовало, отказывалось, отторгало неумолимую реальность. Он боялся снова взглянуть ей в глаза, потому что именно там, в них, и был написан этот чертов приговор. В остальном она почти не изменилась — тот же тихий голос, те же спокойные движения, та же нежность прикосновений, тот же смех. Только глаза…