Книга Вдвоем веселее - Катя Капович

– Да, да! – Ларик кивнул ему в зеркале и прикрыл тяжелые веки.

«Нет, все-таки возьму сыну частного адвоката. В последний раз, но возьму!» – подумал он.

Памяти Шанхая

Когда мне исполнилось шесть лет, мои родители переехали из Донецка в Кишинев и поселились в белом одноэтажном домике, где с послевоенных времен жили мамины родители. Я не помнила бабушки и дедушки и удивилась, когда мне сказали, что я уже когда-то гостила у них. Район назывался Шанхай, и домик уцелел благодаря тому, что спрятался во дворе огромного нового универмага, выдавая себя за какую-то универмаговскую подсобку. Дед Наум знал директора магазина, который по приезде городского начальства прибегал к нам, живущим по сути у него во владениях, и умолял об одном – спрятать куда-нибудь козу. Да, соглашался дед, и волок козу в дом. Сюда же приносилось несколько незаконных петухов с курами, и постепенно наша кухня начинала напоминать хлев. Пахло пометом, шерстью, свежей травой и соломой.

– Ироды, – громко кричал дед, выглядывая в окне начальничков, вылуплявшихся из машины «Волга». Они выходили на берег большой шанхайской лужи и сразу же устремляли взгляды в наши тусклые окна. Соседи предсказывали, что скоро и нас снесут, потому что мы антисанитарные. Дедушка не любил этих разговоров: «Скорей мой петух снесет яйцо!» – отвечал он, погрозив кулаком кому-то в небеса. Его лысина, плавно накатывающая на большой упрямый лоб, покрывалась потом, и он утирал ее белым батистовым платком с вышитыми в углу загадочными буквами.

Вообще дедушка сразу вызвал у меня восхищение. Мне нравилось, что у него такая большая гладкая голова, что он ее бреет перед медным зеркалом, а потом полирует массажной щеткой, чтобы голова блестела на солнце. Я заметила, что он никогда не дает животным клички, а пользуется общими названиями. Мне это казалось свидетельством его особых уважительных взаимоотношений с животным миром. Так, козу он называл «Коза», слегка сбивая ударение набок, потому что русский у него был не родной. Аналогичным образом в доме имелась Кошка, не говоря уже о таинственных Собаках.

Днем дедушка был уличным фотографом и стоял рядом с памятником молдавского царя на углу улиц Пушкина и Ленина. Царь делил площадь с Лениным и звался Штефан чел Маре. Дедушка фотографировал людей на его фоне, а к Ленину не подходил, хотя там было больше желающих сфотографироваться. К Ленину приезжала свадьба с лентами на машине, и жених с невестой долго стояли перед ним, склонив головы, как будто ждали благословения. А Ленин смотрел поверх них и показывал рукой на Арку Победы. Но дедушка предпочитал место у памятника Штефану, где не было ни «Волг» с лентами, ни пионеров с красными флажками и барабанами. Я садилась неподалеку на скамейку с булкой в руке, а дедушка в белой рубашке с закатанными рукавами и с фотоаппаратом на ремне выхаживал взад-вперед между парком и памятником Штефану. Парк Пушкина был у меня за спиной, я слышала, как начинали шуршать по дорожкам черные шланги, которые рабочие тянули вдоль аллей. Я держала желтоватую булку с изюмом, мякоть которой бросала голубям, оставляя себе горьковатую глянцевую корку. Дедушка иногда оглядывался на меня, удостоверяясь, что меня не склевали голуби, не увели гуляющие по парку цыгане. В середине дня, когда солнце висело прямо над памятником, мы с дедушкой шли через дорогу в кафе и ели мороженое.

Я старалась не раздражать дедушку и есть культурно. Мы съедали по две порции пломбира и следом пили сок. Дедушка хорошо знал, на какие фрукты или овощи был сезон, и, соответственно, выбирал такой же сок. Если зрели персики, то мы пили персиковый с мякотью, и когда мякоть застревала в моей пластмассовой соломинке, я выдувала ее, пуская в стакане большие розоватые пузыри. «Ну-ну, девочка, – укоризненно говорил дедушка. – Ты же не в шахтерской деревне!» Потом мы возвращались на наши рабочие места: я – на скамейку, дед Наум – к памятнику.

Я никогда не спала днем. Но зато вечером валилась с ног, что очень радовало всех домашних. А потом приходил новый длинный день, и весь он был мой, и я опять сидела на скамейке и смотрела, как дед фотографирует. Однажды рабочие прочистили фонтан, и он забил с такой силой, что утром, когда мы с дедом пришли, сначала подумали, что построили еще один памятник. Когда жара одолевала меня, я ложилась на высокий каменный борт, и постепенно мой красный в горошек сарафан, сшитый бабушкой из старой ночной рубашки, становился прозрачным и тяжелым от воды. Моим высшим достижением, которое я тут же продемонстрировала деду, было, свесившись вниз головой, ловить ртом струю воды. Так сладко было уставать от пекущего голову солнца, от теплой пыли, летящей вместе с белыми троллейбусными билетиками по дорожкам парка. И чем жарче становились дни, тем больше я любила вечерние возвращения в наш старый дом с кухней и комнатой, перегороженной китайской ширмой.

От выпитой фонтанной воды у меня иногда ночами болел живот. Тогда дедушка садился передо мной на стул и рассказывал свои истории. Красивый, в белой рубашке и черных подтяжках, обтягивающих сильные плечи, он всегда ночью был ласков со мной:

– Один бессарабский еврей… – загадочно начинал он и смотрел на меня своими круглыми коричневыми глазами, – хотел жить в Санкт-Петербурге, но у него не было разрешения селиться вне черты оседлости. Однажды он, набравшись храбрости, все-таки решил поехать. У этого еврея в Санкт-Петербурге был друг-выкрест, к нему он и заявился со своим чемоданом. На следующий день они пошли гулять и вдруг слышат – полицейский свистит. «Я побегу, а ты оставайся!» – предложил друг. Полицейский, конечно, погнался за тем, который побежал. Он догнал его только через пять кварталов. А кварталы, девочка, в Санкт-Петербурге длинные-предлинные! «Где твой вид на жительство?» – спрашивает полицейский. «Вот!» – «Так почему же ты бежал?» – «Так по инерции!»

Смеясь, дедушка утирал глаза батистовым платком:

– Поняла?

В рассказе было много слов, которых я не знала. Но мне было все равно, вообще меня занимало другое:

– Деда, а откуда у тебя такой платок? – спрашивала я.

Дед задумывался, проводил по голове рукой:

– Подарок одного миллионера. Но ты еще маленькая, чтоб понять.

Однажды я проснулась ночью и вышла из своего закутка во взрослую часть. Все, кроме дедушки, были дома и крепко спали. Кошка при виде меня соскочила с подоконника и повела меня к двери. Это была очень умная старая кошка, и я пошла за ней. Мы вышли за ворота, где происходило что-то странное. Я слышала треск, как будто кто-то стрелял из хлопушки. У самых дверей универмага стоял фургон, из которого доносились визг и лай. Возле фургона мелькали какие-то тени. По белой рубашке я узнала деда. Он достал из кармана деньги, отсчитал несколько бумажек и протянул их человеку в ватнике. Тот, пересчитав бумажки, кивнул. Я еще ничего не успела подумать, как люди открыли заднюю дверь фургона, и на мостовую стали прыгать собаки. Их было много, целая стая. «Что это дед делает?» – испугалась я, когда он залез вместо выпрыгнувших собак в фургон. Но он тут же вышел, неся что-то в руках. Я подошла ближе и увидела, что дед держит маленького мохнатого пса. Потом он сказал что-то еще, человек в ватнике снова кивнул и принес еще одного пса. Дед протянул к нему руку, но вдруг вскрикнул и потряс ею в воздухе. Видимо, пес укусил его за палец, поняла я. «Ах ты, хитрец!» – сказал дед и положил ему в рот кулак. Люди в мешковатых штанах засмеялись. «Что вы смеетесь, ироды?» – грозно сказал дед и со своими собаками пошел в сторону нашего двора. Заметив меня на фоне подворотни, он нисколько не удивился. «Ты, девочка, возьми маленького», – вежливо попросил он и сунул мне в руки мохнатого пса. Пес был мокрый, вернее, скользкий, и я сильно прижала его к груди, чтобы он не выпал из моих объятий. Мы пришли домой, и дед поставил кастрюлю с водой на газовую плиту. Щенок, которого я несла, был весь испачкан кровью. В крови оказалась и моя пижама. Когда вода нагрелась, дед стал мыть щенка. Я помогала держать полотенце и бинтовать ему остриженный бок. Потом дед постирал мою пижаму.

Две недели мы с дедом выхаживали большого и маленького Псов. Я очень надеялась, что они останутся у нас, но дед покачал головой: