Книга Мао II - Дон Делилло

— Меховые сапоги из шкуры яка, — сказал Скотт.

— Такие мохнатые сапоги, их носят в стране голубых снегов или как там ее.

— Что приходит мне в голову, когда я думаю о Китае?

— Люди, — сказала Карен.

— Толпы, — сказал Скотт. — Люди устало тащатся по широким улицам, толкают тележки или крутят педали велосипедов, в глазу телеобъектива одна толпа сменяется другой — и потому ощущение скученности усиливается, люди как сельди в бочке, и я мысленно вижу, как они заполоняют будущее, как будущее расчищает место для античестолюбцев, антиагрессоров, антииндивидов, покорно следующих за стадом. Приближенные телеобъективом: спокойные-спокойные, одна толпа налезает на другую, бредут, крутят педали, безликие, живут себе и не умирают.

Тем временем Карен, перегнувшись через стол, нарезала на аккуратные кусочки порцию Билла.

— Я рассказывала Скотту… — произнесла она. — Что я говорила?

— У них есть специальные охранники, натасканные на младенцев, — сказал Скотт. — Общенациональная сеть отелей со стопроцентной защитой от младенцев.

— Я говорила об официальном оранжевом знаке, одобренном властями штата.

Брита запоздало рассмеялась, высматривая на столе сигареты.

— Я верую в Бога нескладёх, — сказал Билл. — Официанток с флюсом.

Скотт рассмеялся, потому что Брита смеялась.

Нарезал хлеба.

Сказал:

— Книга закончена, но останется в машинописи. Потом в каком-нибудь авторитетном издании появятся фотографии, которые сделала Брита. В самый нужный момент. К чему книга, когда у нас есть автор?

— Душа болит, — сказала Брита. — Налейте еще вина.

Рассмеялась, поворачиваясь вместе со стулом, чтобы поискать сигареты в комнате.

Рассмеялся и Скотт.

Билл смотрел на мясо в своей тарелке, явно сознавая: оно уже не то, что прежде.

— Или лучше не в авторитетном? — сказал Скотт. — В какой-нибудь чахлой газетенке где-нибудь в Кукурузном поясе[15].

— Нет, нет, нет, нет, — сказала Карен. — Вообразим себе Билла на телевидении. Он сидит на диване и говорит.

— У нас есть фотографии, давайте воспользуемся ими в наших интересах. Книга растворяется в образе своего автора.

— Нет, погодите, он сидит в кресле, лицом к ведущему, тот тоже в кресле, придвинулся к Биллу близко-близко, такой, в очках, подпирает рукой подбородок.

— Вы явственно видели, что это ребенок? — спросила Брита.

Скотт засмеялся, и Брита заразилась его весельем.

Билл сказал:

— Сегодняшняя тема — четыре. Воздух, огонь, земля и вода.

— Что такое День Крови? — спросила Карен. — Правда, я и так могу догадаться.

Скотт не сводил глаз с Бриты.

— У Билла есть теория, что писателей душит суперсовременная апокалиптическая сила — выпуски новостей.

— Да, он мне рассказал.

— Прежде нашу тягу к поискам смысла жизни удовлетворял роман. Это не я говорю — это Билл говорит. Роман был гениальной трансцендентальностью без религии. Латинской мессой метафор, персонажей, разрозненных новых истин. Но вот нас одолел пессимизм, захотелось чего-то помасштабнее, помрачнее. И мы переключились на выпуски новостей, откуда черпаем неослабевающее ощущение беды. Вот где источник эмоционального опыта, которого нигде больше не получишь. Роман нам не нужен. Это Билл так говорит.

В сущности, нам даже катастрофы не нужны. Достаточно репортажей, прогнозов и предостережений.

Карен смотрела, как Билл тычет вилкой в кусочек мяса.

Билл сказал:

— Я знаю, о каком знаке ты говорила. "Глухой ребенок".

— Он ведь не самодельный. Официальный знак, оранжевый с черным; его поставили ради одной-единственной девочки, которая не сможет услышать, как ее сзади догоняет машина, даже грузовика не услышит. Я его увидела и подумала прописными: "ГЛУХОЙ РЕБЕНОК". И подумала, что государство, которое ставит знак ради одного ребенка, не может быть совсем уж подлым и черствым.

— Да, хорошее дело — этот знак. Приятно думать: есть девочка со своим собственным знаком. Но что за идиотские предложения я тут слышу? Растворить книгу. Очертить принцип. Я слова правильно запомнил? Ты так и выразился?

Произнося фразу, он одновременно взял с пола бутылку, зажал бокал между колен, налил до краев.

— Придержать книгу. Спрятать книгу. Превратить автора в книгу. Ничегошеньки не понимаю.

— Почему ты продолжаешь ее писать, если знаешь — она закончена, и все мы знаем — она закончена, а ты все пишешь и пишешь?

— Книги — дело бесконечное.

— Это пьесы — дело бесконечное. А книгам давно пришел конец.

— Я тебе скажу, когда книга заканчивается. Когда на весь дом раздается "бух" — значит, писатель завалился на бок и рухнул мертвым на пол.

Карен сказала:

— Этот дорожный знак каждый раз меня воодушевляет.

— Сколько книг писатель выпустил, столько он и продолжает писать, плюс та, что торчит сейчас из машинки. Старые книги остаются жить в каждой клеточке тела.

Брита налила себе и Скотту еще вина.

— Спасибо, я за рулем, — сказал Скотт.

И выпил.

Билл выпил и закашлялся.

Брита стала ждать, пока он достанет свои сигареты.

— Людям эту книгу показывать нельзя. Ни при каком раскладе, — сказал Скотт. — Как покажешь, так все. Книга безобразная. Придется выдумывать новые слова, чтобы выразить всю ее обрюзглость, ультратяжеловесность, отсутствие энергии, темпа и вкуса.

— Мальчишка возомнил, что может безнаказанно хозяйничать в моей душе.

— Он знает сам. Это кризис, каких мало. Такой непростительный провал, что начинаешь сомневаться в его юношеских шедеврах. Люди примутся читать его юношеские шедевры новыми глазами, выискивая признаки усталости и отупения.

— Книга выйдет. Я ее выпущу. И раньше, чем все думают.

Скотт смотрел на Бриту.

— Он знает, что я прав. Жутко бесится, когда наши мнения совпадают. Его слова в моих устах. У него тогда шарики за ролики заходят. Но я только пытаюсь сохранить за ним его заслуженное место.

Билл высматривал, что бы опрокинуть, какую бы штукенцию, чтоб эффектно полетела на пол и разбилась на мелкие кусочки.

— По-моему, нам надо завести какое-нибудь домашнее животное, — сказала Карен.

Скотт ссыпал хлебные крошки с края стола в ладонь.