Книга Записки кинооператора Серафино Губбьо - Луиджи Пиранделло
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И несообразно длинный, согнутый, как коромысло, угрюмый человек со скрипкой, которого год назад я встретил в ночлежке, вышел из толпы, сосредоточенно уставившись на свои кустистые, хмуро сведенные брови.
Перед ним расступились, настала тишина. Кто-то прыснул со смеху, и кто-то попытался поддержать насмешника… Но у подавляющего большинства перехватило дыхание от абсурдности происходящего и от чувства гадливости, которое вызывал вид этого человека, тупо продвигавшегося вперед с опущенной головой и глазами, рыскающими в дебрях бровей, точно он избегал видеть свой огромный, багровый, свисающий до подбородка нос и устыдиться его тяжести и неприкрытого позора. Он продвигался вперед, словно говоря: «Тихо! Расступись. Разве не видите, до чего жизнь может довести нос порядочного человека?»
Симон Пау представил его сенатору Земе, который от возмущения удрал. Всем стало смешно. Но Симон Пау с самым серьезным видом продолжал знакомить его с актерами и актрисами, подводил его к режиссерам, обрывками рассказывая всем и каждому историю своего приятеля и объясняя, почему после скандального столкновения с механическим пианино он дал зарок никогда не прикасаться к скрипке. Под конец, совсем разгорячившись, Симон Пау воскликнул:
— Но сегодня, господа, он будет играть! Будет! Сегодня падут колдовские чары! Он дал мне слово, что сыграет! Но не вам, господа! Вы будете держаться в стороне. Он пообещал, что сыграет тигрице! Да-да, тигрице! Его желание свято для нас! Уж наверное, неспроста он так решил! Пойдемте, все пойдемте… Будем держаться поодаль… Он приблизится к клетке и будет играть.
Поднялись крики, смех, раздались аплодисменты, и все, увлеченные происходящим и подгоняемые живейшим любопытством, двинулись за Симоном Пау, который вел под руку своего приятеля, вернее, тянул его за собой; актеры за его спиной давали Симону Пау указания, куда следовало идти, чтобы попасть в зверинец. Как только показались первые клетки, он скомандовал всем остановиться и замолкнуть, а человека со скрипкой подтолкнул вперед.
Отовсюду — со строек, со складов — на шум сбежались рабочие, машинисты, наладчики, всем хотелось хотя бы издалека, из-за спин, посмотреть на происходящее.
Тигрица метнулась назад, в глубину клетки; выгнула спину, насторожилась, оскалила клыки и выпустила когти — она была готова к нападению. Ужасающее зрелище. Человек со скрипкой посмотрел на нее растерянно, сжался еще больше и, как затравленный, обернулся, ища глазами Симона Пау.
— Играй! — крикнул ему тот. — Не бойся! Играй! Она поймет!
Тогда с каким-то невероятным усилием, словно избавляясь от зловещих колдовских чар, человек вскинул голову, встряхнул ею и швырнул в сторону бесформенную шляпу; пригладил рукой растрепанные волосы, потом вынул из старого, некогда зеленого футляра скрипку, отшвырнув футляр туда же, куда отправилась шляпа.
Пока он настраивал скрипку, кто-то из рабочих отпустил в его адрес сальное словцо, послышался смех, едкие комментарии; но едва раздались первые звуки, наступила мертвая тишина. Эти первые звуки были какие-то несмелые, дрожащие, они спотыкались, словно его до боли ранило прикосновение к инструменту, которого он давно не держал в руках. Но потом, преодолев нерешительность и пересиливая дрожь, превозмогая болезненные ощущения, он несколько раз взмахнул смычком, энергично провел им по струнам, и, словно заметавшись в силках, понеслись, забились мучительные, задыхающиеся звуки, рожденные из странного сочетания отрывистых, глухих и визжащих нот. Звуки неслись, накапливались, сматывались в тугой растущий комок, а какая-то одна строптивая нотка ни за что не хотела влезать в него, словно ей хотелось подольше продержаться на свободе, глотнуть воздуха, дабы не захлебнуться в море рыдающих звуков. Наконец она оторвалась от остальных, распрямилась и, отряхнувшись от смертельной муки, развилась в светлую, глубокую, непередаваемо нежную мелодию, в которой едва уловимой дрожью вибрировала бесконечная, неутихающая боль: мы были потрясены, а на лице Симона Пау заблестели слезы. Вскинув руки, он приказал толпе молчать, дабы ничто, ни один посторонний звук не потревожил тишину, в которой чудесный, нелепый оборванец слушал свою обретающую голос душу.
Продолжалось это недолго. Опустошенный, уронив бессильно руки, в которых вяло болтались смычок и скрипка, человек повернулся к нам. Его лицо, мокрое от слез, было неузнаваемым. Он прошептал:
— Ну вот…
Взорвались оглушительные аплодисменты. Его подняли и понесли на руках. Потом отвели в ближайший трактир, и там, несмотря на просьбы, уговоры, угрозы Симона Пау, он безобразно напился.
Полак локти кусал от досады, что не подумал сразу послать меня за кинокамерой, чтобы заснять на пленку сцену «сонаты к тигрице».
Как он все хорошо понимает, этот Коко Полак! Я не смог ответить ему должным образом, потому что вспоминал взгляд мадам Несторофф, которая в течение всей сцены не могла оторвать глаз от скрипача, глядя на него в какой-то экстатической оторопи.
У меня не осталось сомнений: она знает о нашей дружбе с Джорджо Мирелли. Ей известно и то, что Альдо Нути вскоре появится здесь.
Сведения эти, бесспорно, доставил Карло Ферро.
Но возможно ли, чтобы никто не вспомнил о том, что было между ней и Джорджо? И разве не следовало немедленно прекратить всяческие сношения с Нути? Исподволь и с недюжинным рвением потакал всему этому Коко Полак — он дружен с Нути, и Нути сразу обратился к нему за помощью. Поговаривают, будто Полак провернул удачную сделку: уговорил перепродать на самых выгодных условиях десять акций «Космографа», принадлежавших молодому человеку по фамилии Флечча, одному из тех, кто подвизается на кинофабрике в качестве «актера-любителя». Это похоже на правду, ибо Флечча уже который день ходит по фабрике и жалуется всем, что ему надоел Рим и надо бы махнуть в Париж.
Подобные молодые люди, а таких тут большинство, околачиваются на кинофабрике ради связи — либо уже состоявшейся, либо намечающейся — с какой-нибудь молодой актрисой; многие из них исчезают, если дельце не выгорело либо дружба стала им в тягость… Дружба — это мягко сказано. К счастью, словам несвойственно краснеть.
Ну вот, например: молодая актриса, исполняющая роль divette, певички, или танцовщицы, в платье с глубоким декольте бежит по дощатым настилам, то и дело останавливаясь пощебетать с кем-нибудь; пышная грудь на виду у всех; за актрисой следует молодой человек, ее друг, с коробочкой пудры и пуховкой в руках. Время от времени он проводит пуховкой по ее рукам, затылку, шее; он счастлив и горд, что ему доверена эта работа. Сколько раз я был свидетелем того, как Джиджетто Флечча бегает с пудреницей за малышкой Згрелли! Около месяца тому назад он с ней порвал. Стажировка успешно завершена, он едет в Париж.
Так что неудивительно, что Нути, богач и актер-любитель, спешит занять освободившееся место. Возможно, не всем известна либо позабыта драма его отношений с Несторофф.
Как же все-таки я порой наивен! Кто может спустя год вообще помнить о чем-либо? Разве в безумном круговороте городской жизни есть время о чем-нибудь помнить, будь то человек, великое деяние или просто происшествие? Вы, Дуччелла и бабушка Роза, в своем деревенском одиночестве можете помнить! А тут, если даже кто-то и вспомнит, что вышла драма, — подумаешь, мало ли драм бывает на свете! Круговорот жизни ни на миг не оставляет человека в покое. И никому не представляется уместным вмешаться в эту историю, дабы пресечь последствия появления Альдо Нути на кинофабрике. Какие еще последствия? Стычка с Карло Ферро, что ли? Но этого типа, Ферро, здесь все недолюбливают, не столько из-за его заносчивости, сколько из-за связи с Несторофф. Если стычка произойдет, то для посторонних глаз это только услада; что же до тех, кто должен заботиться о порядке, они, видимо, надеются воспользоваться этим предлогом, чтобы уволить Карло Ферро, а заодно и Несторофф — хотя ей и покровительствует кавалер Боргалли, она для всех здесь обуза. Или, может, надеются, что мадам Несторофф сама покинет киностудию, дабы избежать встречи с Нути?
