Книга Змеесос - Егор Радов

— Это все равно!

— Не думаю. И потом: Яковлева или Иаковлева?

— Это все равно!

— Нет уж; это не все равно; между ними большая разница. И потом: кем тебе приходится Аркадий Верия?

— Я не знаком с ним.

— Врешь, негодяй! — крикнул вождь, вставая в полный рост. — Твоя мамочка прикончила его только потому, что он любил…

— Кого любил?

— Я не скажу кого. Но меня он любил. Ладно, оставим это.

— Как зовут вас? — обратился вождь к Александру Ивановичу.

— Я отказываюсь отвечать на все ваши вопросы! — гневно сказал Александр Иванович, потом повернулся к Мише Оно, плюнул ему в лицо и медленно проговорил: — Предатель.

— Каков гад, — усмехнулся вождь. — Если он вам мешает, я прикажу его убрать отсюда…

— Да, так будет лучше… — сказал Миша, вытирая слюну.

— Ко мне! — крикнул вождь.

Пять злых туземцев вбежали в комнату, открыв предварительно дверь.

— Убрать вот этого и дать ему… Впрочем, вы понимаете. Туземцы быстро взяли в охапку упирающегося Александра Ивановича и вынесли его из хижины.

— Будь проклят! — только и успел крикнуть бедняга. Дверь закрылась.

— Продолжим наши беседы, — хмуро сказал вождь. — Расскажите, с какой целью вы оказались здесь?

— Здесь я оказался для того, чтобы проникнуть в мир иной.

— В какой?

— Я не смогу вам этого объяснить, это очень сложно, и у вас заболит голова.

— Хорошо. — сказал вождь. — Что вы хотите?

— Я хочу вот эту курчавую, — сказал Миша Оно, показывая на туземку.

— Только не ее!

— Тогда вот эту.

— Берите.

Миша Оно встал и подошел к девушке. Он улыбнулся ей тепло и доверительно. Он положил ей руки на плечи, и она легла на пол, готовая к любви. Миша снял штаны и трусы и лег на туземку, не стесняясь никого.

— Вы, наверное, не поверите, — сказал он, обращаясь к вождю. — Но я еще никогда в жизни не делал этого.

— Завидую вашему открытию, — усмехнулся вождь. И вот девственный орган Миши Оно достиг противоположных себе пределов. Нежная туземка снисходительно улыбнулась, глядя в обезображенное удовольствием и нервностью лицо Миши в то время, как он неумело совершал свое первое любовное деяние. Глаза его сомкнулись, руки сжимали землю пола, и туловище пружинисто раскачивалось туда-сюда.

— Ox! — сказала туземка, закрыла глаза и отдалась происходящему полностью.

Миша готов был пробуравить весь женский организм, он уже не ощущал стыда; только теплое, влажное тело вместе с его телом, и только лицо, прислоненное к его лицу. Время обратилось в вечность — он не мог этого прекратить.

— Ты — чудо, — сказал вождь, погладив Мишу по голове. — Я тоже тебя хочу. Я следующий.

Миша не слышал ничего, а только работал на себя и на свою напарницу. Она визжала и сжимала свои ногти на Мишиных плечах, и словно сопротивлялась подавляющему ее удовольствию; и это была как будто война, а не союз, и Миша словно бросал ей вызов и сражался с ней на рапирах и повергал ее на землю, чтобы царить над ней и быть ее истинным хозяином и богом. Свет вспыхивал и гас перед глазами любовников, и все перестало иметь смысл; мир рассыпался на составные части и только физиологическая радость в этот момент была единственной связью субъекта и объекта. Через вечность наступил сияющий пик любовной вершины и Миша Оно почему-то сказал:

— Остановись, мгновенье, ты прекрасно!

— Все бы хотели его остановить, — понимающе произнес вождь.

Миша закончил свое становление мужчиной и откатился от ошарашенной туземки в глубоком удовлетворении.

— Подай мне кружку алкогольного напитка! — сказал Миша Оно, обращаясь к вождю, как к слуге.

— Сейчас, — ответил вождь. — Ты мне сперва скажи, какова все-таки ваша задача? Что вы должны сделать, какое у вас задание?

— Мы должны попасть в мир, выпавший из обшей божественной системы, — зевнув, проговорил Миша Оно. — Внедриться в него и уничтожить. Тем самым спасти всех его жителей для вечного и истинного бытия. То есть… — он опять зевнул. — Уничтожишь их временную реальность, присоединив их к высшему. Примерно так это звучит.

Вождь мрачно кивнул, потом рассмеялся и сказал:

— А все-таки ты жуткая гнида и предатель. Твой дружок был прав. Завтра ты его еще вешать будешь — так-то.

— Ну и хрен с ним! — сказал Миша Оно. — Я хочу женщин и алкоголя. Ну и тебя тоже можно для разнообразия.

— Я всегда любил тебя! — сказал вождь.

И они нежно поцеловались.

В это время Александр Иванович, окровавленный, но несломленный, лежал в мрачном подземелье посреди какого-то дерьма и напевал мужественную несгибаемую песню. Было темно, сыро и ужасно, сломанные ребра ныли, перекликаясь с горячей тяжестью остальных ран. Один глаз Александра Ивановича вытекал прямо на каменный пол подземелья, и половина зрения уходила вместе с ним. Вывихнутые руки болтались, словно веревки, и нельзя ими было даже взять сигарету, если бы она была, или нажать на курок пистолета, нацеленного на Мишу Оно, если бы случилась такая ситуация. Но осознание своего правильно произведенного экзистенциального выбора грело душу Александра Ивановича, как разделенная любовь или дружеская попойка.

Лежа в этом подземелье, несчастный узник вспоминал всю свою нехитрую жизнь, отдавая себе полный отчет в том, что это, — последняя для него ночь, и ощущая каждую отдельную секунду, как подлинное чудо существования, дарованное перед кончиной во всей своей истинной прелести. Сырые стены напоминали ласковых женщин, цветные луга в воскресный день, восторженно-мрачные зеленые школьные парты, навевающие своим появлением во мгле сознания целый мир чувств и ощущений; каждый изгиб булыжников в стене и на потолке скрывал в себе реальности и вселенные, раскрашенные всеми цветами, способными быть; и Александр Иванович проживал целую вечность в каждом закоулке какой-нибудь трещины, и был сейчас воистину обостренно-счастлив, и ею чистая совесть давала ему право быть свободным во всех отношениях и не отягощала его клубком противоречивых откровений, являющихся лакомыми вопросами для мыслителей и простых людей. Он ненавидел трусливую подлую натуру Миши Оно, променявшего принципы на телесные увеселения и возможность жить дальше. Он ненавидел — но ему было жалко чужую неправедную душу, которой предстоит держать строгий справедливый ответ за свои низкие поступки. Предстоит или не предстоит?

— Даже если все — ничто, — сказал вслух Александр Иванович. — все остается. Все, что назначено мне, я принимаю. И смерть, и, может быть, бессмертие Александр Иванович улыбнулся этим гулко прозвучавшим в пустом подземелье словам и снова с головой углубился в изучение мирозданий, спрятанных в каждом миллиметре его суровой последней тюрьмы.