Книга Школа негодяев - Ян Валетов

Из пакета с патриотической картиной, из-за нежелания выставлять которую был уволен директор Львовского художественного музея, бородатый попутчик извлек пергаментный сверток, пахнущий курицей, целлофановый кулёк с солеными огурцами и литровую бутылку горилки «Справжня».

– Не откажи, мил человек, – попросил бородатый и с тоской глянул на бутылку. – Один пить не могу, не привык. А не выпью – не засну…

Курица пахла так, что Сергеев едва не захлебнулся слюной, поэтому ничего членораздельного не сказал, а проурчал что-то, призывно махнул рукой, и мановенье ока на приоконном столике был накрыт импровизированный поздний ужин. Или завтрак. Нет, (Умка посмотрел на часы) половина второго ночи, все-таки – очень поздний ужин.

Пить попутчик умел, хоть и зачастил вначале, но более от расстройства души, чем из любви к водке. Мужика явно распирало от негодования и желания поговорить, но жизнь в Конфедерации не особо располагала к откровенным дорожным беседам. Начать исповедоваться можно было в купе, а закончить – в одном из многочисленных львовских или винницких казематов в качестве пациента.

Такие казематы и тюрьмами в прямом смысле-то не были, скорее близнецами некогда славного на весь СССР днепропетровского спецучереждения, в котором не так уж и давно не по своей воле принимали инъекции психотропных препаратов и серы украинские националисты, признанные советской властью психиатрическими больными. Но подобные аналогии СБ Романа Шалая не смущали. Он был настоящий государственник и любил доводить дело до конца. Особо стойких противников режима грузили в крытые машины (аналоги которых в истории обнаруживались без особых усилий), и приходили в себя вольнодумцы и болтуны уже за рядами колючей проволоки и минными полями.

Ничья Земля лечила от политической психопатии дешево и надежно. Процент выживших за первые три дня был настолько низким, что оставшиеся в живых серьезно задумывались над тем, была ли хоть какая-то польза от их гражданской позиции, или лучше было бы помолчать.

Бородатый краснел лицом, косился на дверь красноватым от недосыпа глазом и шепотом матерился, через раз крестя рот. Михаила вовсе не привлекала возможность выслушивать попутчика до утра, но нежное куриное мясо да чуть морщинистые бочковые помидоры, испускающие запах настоящих трав и специй, обязывали.

Заговорил мужик только тогда, когда они, прикончив и съестное, и водку, улеглись и потушили потолочный плафон. Поезд стучал колесами по стыкам, раскачивался вагон, на столике позвякивали стаканы, а из-под двери тянуло пыльным холодком, разбавлявшим спиртной дух в тесной каморке купе.

– Я к дочке еду, – сказал попутчик. – У нас с женой она одна. Были бы еще дети, кроме нее, – на хрен бы уехали отсюда…

Он подумал еще – говорить, не говорить, – и продолжил:

– Куда угодно. К восточникам, в Россию – все одно. Но она одна у нас, и жена без нее никуда не поедет. Она у меня женщина добрая, во внуках души не чает… Как же жить, если ни внуков, ни дочи не видеть?

Сергеев знал, что между Восточно-Украинской Республикой и Конфедерацией официально не было даже дипломатических взаимоотношений (неофициальные были, да еще какие!), отношения Конфедерации с Россией сложились напряженные, и ездить в гости, пересекая многочисленные границы без особого труда, могли только такие отщепенцы, как он.

В основном, официальные консульские службы только и занимались тем, что отфутболивали просящего визу, используя любой повод. Эмиграция, как и в далекие советские годы, означала практически полный отрыв от семьи, друзей, родственников. Сантименты властями не поощрялись: «Едешь? Поезжай к чертовой матери, и чтобы мы тебя больше не видели!» Спасала отчасти сотовая связь, но звонки с входящим кодом страны потенциального противника отслеживались, фиксировались, и неосторожный пользователь вполне мог проехаться до ко всему привычной психлечебницы.

– Что так трагично? – спросил Сергеев. – Ну, любит жена дочь? Что плохого? Перебрались бы поближе к молодым – что через всю страну ездить?

– Ага, – грустно рассмеялся бородатый. – Ждут нас там!

– Что, дочка удачно замуж вышла? – догадался Умка.

– Точно, – подхватил тон попутчик. – Удачно, мать твою… Удачнее некуда! За сотника! Блядь! За этого ряженого в синих шальварах (он так и сказал – шальварах!)! Такая себе здоровая падлюка с шаблюкою![14]Привела радость в дом! Гетманский сотник! Красавец х. ев! Ну, скажи мне, мил человек, почему бабы всегда так любят военных?

У Сергеева была своя версия по этому поводу, но он предпочел промолчать.

Бородатый помолчал, поезд притормозил, и Михаил даже расслышал, как сосед отрывисто вздыхает.

– Любовь у них, – произнес он с тоской. – Ч-у-в-с-т-в-о! Он только в дом зашел, а живем мы небогато, скривился и шарит глазом по углам – сразу вопрос: что за иконы? Что, в доме поп живет? А у жены отец до последних дней был священником в приходе и приход не УПЦшный.[15]Мой тесть – Ленкин дед то есть – поп московской церкви. То есть для этого сотника первейший враг. Как конфедераты пришли – церковь забрали, прислали своего попа. А прихожане тестевы остались, все, кто раньше был, и к нему в дом так и ходили, до самой его смерти…

– И что, власти не возражали?

– Из-за двух десятков стариков? Молодых-то было – раз, два и обчелся… Как-то приходил староста, просил по добру не крестить по московскому обряду да не отпевать. Пусть, мол, к новому священнику идут, правильному. Жандарм приходил, посидел, помолчал, повздыхал, но он местный – водки выпил, на образа перекрестился тайком, как вор, да вышел… Считай, что не возражали…

– Так что сотник?

– Да ничего! Запретил дочке в дом к нам заходить! А эта дура только знай, что головой кивает, мол, слушаю и повинуюсь!

– Идейный!

– Точно. Я таких еще при советской власти помню: маму и папу за идею продать готовы.

– Ну, положим, это все началось задолго до советской власти! – возразил Сергеев. – И не только маму с папой продавали. Была бы идея… Да и это совсем не обязательно, и без идеи можно.

– В общем, познакомились! Эта телушка за ним поехала, во Львов, он там на границе служит. А мы с женой, значит, остались здесь. Ее к нам – ни ногой. Нам иногда разрешается, мол, родная кровь! Но не более трех дней гостить… Внуки по-русски ни слова! Дочка думает в католический обряд перейти, потому что ее муженек возомнил себя потомком гордых шляхтичей, выправил себе бумаги на двойную фамилию, такую, что я и выговорить не смогу, и всем теперь рассказывает, что он не карпатский крестьянин, а польский дворянин.

Все одно и тоже, подумал Сергеев, вспомнив московскую сутолоку возле реставрированного здания Дворянского собрания.