Книга Мертвецы живут в раю - Жан-Клод Иззо

На гвозде висели три ключа. Я их проверил. Два ключа от двери и один от почтового ящика, вероятно. Я закрыл квартиру и сунул ключи в карман.

Я прошел мимо старой «Шарите», незавершенного шедевра Пьера Пюже. Старая богодельня в прошлом веке давала приют больным чумой, в начале этого века нищим, потом всем тем, кого немцы выгнали из дома после приказа о сносе квартала. Она видела много страданий. Теперь она была как новенькая, прекрасная в своих линиях, что подчеркивалось розовым камнем. В зданиях разместилось несколько музеев, а в большой больничной церкви — выставочный зал. Тут был книжный магазин и даже кафе-кондитерская-ресторан. Все, кто в Марселе считал себя интеллектуалами и художниками, приходили сюда показаться почти также регулярно, как я отправлялся на рыбную ловлю.

Здесь состоялась выставка Сезара, этого марсельского гения, который добился успеха, создавая свои «компрессии» черт знает из чего. Эти «скульптуры» марсельцев забавляли, а мне они были противны. Притекали туристы. Целыми автобусами. Итальянцы, испанцы, англичане, немцы и японцы, конечно. Столько пошлости и дурного вкуса в месте, чья история полна трагизма, мне казалось символом этого «конца века».

Марсель был захвачен парижским идиотизмом. В мечтах он видел себя столицей. Столицей Юга. Забывая, что столицей его делало то, что Марсель был порт. Перекресток, на котором сходились и смешивались все народы. Испокон веков. С того дня, как Протис ступил на берег. И взял в жены прекрасную Гиптис, лигурийскую принцессу.

Джамель шел вверх по улице Родийа. Он застыл на месте, удивленный, что наткнулся на меня. Но ему не оставалось ничего другого, как продолжать идти в мою сторону. Вероятно, надеясь, но не веря в то, что я его не узнаю.

— Как дела, Джамель?

— Да так, месье, — еле слышно пробормотал он.

Он бросал взгляды направо и налево. Я знал, что было большим позором, если тебя увидят разговаривающим с легавым в штатском. Я взял его за руку.

— Пошли, я тебя угощаю.

Движением подбородка я указал ему на бар «Тринадцать углов», чуть ниже по улице. Это была моя «столовая». Комиссариат находился в пятистах метрах, вниз от пассажа «Тринадцать углов», на другой стороне улицы Сент-Франсуаз. Я единственный из полицейских, кто ходил в этот бар. Другие, смотря по их симпатиям, привыкли бывать чуть ниже, на улице де л'Эвеше или площади Труа-Кантон.

Несмотря на жару, мы сели внутри. Чтобы укрыться от посторонних взглядов. Анж, патрон, принес нам два пива.

— Ну, что с мопедом? Ты его спрятал?

— Да, месье. Как вы сказали. (Он сделал глоток, украдкой взглянул на меня.) Слушайте, месье. Мне они уже задали кучу вопросов. Я должен начать все сначала?

Теперь удивился я.

— Кто «они»?

— Ты разве не полицейский?

— Я задал тебе вопрос или нет?

— Другие.

— Какие «другие»?

— Ну, другие. Те, кто его пристрелил, вот кто. Я даже испугался. Они сказали, что могут меня забрать за соучастие в убийстве. Из-за мопеда. Его, правда, пришил тот тип?

Мне вдруг стало жарко. Значит, они знали. Закрыв глаза, я пил пиво. Я не хотел, чтобы Джамель заметил мое волнение. Пот ручьем катился у меня по лбу, по щекам и по шее. Они знали. Я содрогнулся, лишний раз повторив себе это.

— Кто был этот тип?

Я открыл глаза. Я заказал себе еще кружку. Во рту у меня пересохло. Мне очень хотелось рассказать о нем Джамелю; рассказать про Маню, Уго и меня. Историю трех друзей. Но из этой истории, которую я мог ему подать под любым соусом, он запомнит только Маню и Уго, не легавого. Легавый олицетворял собой все то, что вызывало у него отвращение. Не просто несправедливостью, а лишь своим существованием.

Полиция — машина, фабрика чудаков,

Уполномоченных справедливостью,

На которую мне нассать, —

орала NTM — команда рэперов из Сен-Дени. Это был хит у пятнадцати-восемнадцатилетних ребят из пригородов, несмотря на бойкот большинства радиостанций. Потому что ненависть к легавому объединяла молодых. Надо признать, что мы не помогали им составить о нас высокое представление. Я расплачивался за то, что понимал это. Но у меня на лбу не было написано симпатичный полицейский. Кстати, я им не был. Я верил в справедливость, в закон, в право. В такие вот вещи, которых никто не соблюдал, потому что нам, первым, было на них плевать.

— Бандит, — сказал я.

Джамелю было наплевать на мой ответ. Только так легавый и мог ответить. Он не ожидал, чтобы я ему сказал: «Это был хороший мужик и, к тому же, мой кореш.» Но может быть, хорошо, что я должен был так ему ответить. Может быть, хорошо. Однако, я уже ничего не понимал в том, что следовало отвечать ребятам, вроде него, как и всем тем, кого я встречал в пригородах. Лишенным работы, будущего, надежды сыновьям иммигрантов.

Им стоило лишь включить по телевизору новости, чтобы узнать, что его отца надули, а их были готовы дурачить еще больше. Дрисс мне рассказывал, что один его приятель, Хассан, в тот день, когда ему выдали первую получку, заявился в банк. Его распирало от радости. Наконец-то он чувствовал себя уважаемым человеком, даже с зарплатой чернорабочего. «Мне надо бы получить заем в три миллиона[21], месье. Чтобы купить себе машину». В банке они посмеялись над ним. В этот день он все понял. Джамель, он уже понимал это. И то, что я видел в его глазах, были Маню, Уго и я тридцатью годами раньше.

— Я могу снова ездить на мопеде?

— Ты должен его загнать. Если хочешь знать мое мнение.

— Другие, они мне сказали, что дело не в мопеде. (Он снова украдкой посмотрел на меня.) Я им не сказал, что вы просили меня о том же.

— О чем?

— Спрятать мопед. И все такое.

Зазвонил телефон. Анж из-за стойки помахал мне.

— Это тебя. Пероль.

Я взял трубку.

— Как ты узнал, что я здесь?

— Брось, Фабио. Мы нашли малышку.

Я почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног. Я видел, как Джамель встал и, не оглянувшись, вышел из бара. Я держался за стойку так, как цепляются за спасательный круг. Анж смотрел на меня в полной растерянности. Я подал ему знак налить мне коньяку и залпом выпил его. Но это было не то, что могло причинить мне наибольшую боль.

Глава пятая,

в которой вновь убеждаешься, что и в горе ты изгнанник

Никогда я не видел ничего более страшного. Хотя я много такого повидал. Лейла лежала на проселочной дороге. Лицом в землю. Голая. Свою одежду она зажала под левой подмышкой. В спину ей попали три пули. Одна из них пробила сердце. Кучки крупных черных муравьев копошились вокруг отверстий и царапин, которыми была исполосована ее спина. Теперь налетели и мухи, чтобы оспаривать у муравьев свою долю засохшей крови.