Книга Дьяволы и святые - Жан-Батист Андреа

«Прощальной» требовали силы. Надо было играть быстро, чтобы нас не поймали, но и медленно, поскольку прощания всегда затягиваются, люди оборачиваются по нескольку раз, как Момо, пока наблюдал с солью на губах за тонущей в тумане родной землей. Вот все, что я должен был уместить в приглушенном звуке — в нескольких кубических сантиметрах под моими десятью пальцами. Престо, адажио, ярость и тишина под ладонями, хватающими апельсины.

И все это я вложил в три простых нажатия. Ми-бемоль — соль. Роза подпрыгнула. Си-бемоль — фа. И уставилась на меня, потеряв дар речи. До минор. «Прощальная». Медленно закрывающаяся дверь, что ведет туда, куда уже не вернуться. Роза задрожала и как-то странно, с присвистом задышала. Она услышала между нотами грустные «Каравеллы», накал, моих и Людвига призраков. В этих интервалах было еще что-то, недоступное ни мне, ни Людвигу. Войны, перемирия, нарушения клятв, что все это было в последний раз. В них звучали поцелуи в оливковых садах, тридцать сребреников под луной, разорванная занавеска, ослепляющее умиротворение и центурион, осознавший, как он ошибся. В этих нотах звучал ужас, в трещинах которого уже расцветала красота. Покачнувшись, Роза оперлась на край клавиатуры. Сыграв с два десятка тактов, я поднял руки. Впервые в жизни я исполнил настоящую музыку.

— Какой талант!

На пороге с изяществом завсегдатая концертных залов аплодировал граф. Аббат стоял позади и тоже хлопал в ладоши с подчеркнутой медлительностью. Правый уголок его губ нервно дергался, четко вырисовываясь на гладких розовых щеках. Все его существо восставало против этой улыбки клоуна, снявшего грим.

— Какой талант, — повторил граф. — Восхитительно, не правда ли, Роза?

Роза поглядывала то на меня, то на пианино и не понимала. Не понимала, как этот заморыш, у которого даже собственной шкуры не было, играл вот так. Я тоже не понимал.

— Джозеф — один из наших лучших воспитанников, — заявил аббат. — Теперь, Джозеф, оставь нас и зайди через час… Я бы хотел с тобой кое-что обсудить.

— Погодите, отец мой, погодите… Моей дочери нужен учитель фортепиано. Джозеф может давать ей уроки?

— С превеликим удовольствием, но, боюсь, у Джозефа много работы, и он точно не сможет освободиться до вашего отъезда в Париж…

— Мы не едем в Париж. Точнее, Роза с матерью не едут в Париж. Они остаются здесь, в нашем доме, как минимум до начала следующего года, пока я не улажу пару пустяков. Я буду приезжать сюда раз в две недели на выходные.

Улыбка Сенака не дрогнула.

— Понимаю, понимаю. Хотя не до конца. Розе ведь… шестнадцать, так? Она должна перейти в старший класс лицея Людовика Великого, как вы говорили. Боюсь, уровень заведений в Лурде…

— Роза переходит на домашнее обучение, — прервал аббата граф. — Конечно, качество ее образования очень важно для меня. Так же, как и уроки фортепиано, поскольку она сможет вернуться в музыкальную школу не раньше марта. Каждую субботу я буду присылать шофера, а после урока он будет отвозить Джозефа в приют. Три часа дня, вам подходит?

— Заниматься с ним? — возмутилась Роза. — Но он…

Сенак и граф ждали продолжения, но ни один из них не догадался. Он — сирота.

— Он что?

— Он… наверное, занят.

— Уверен, он найдет время, не так ли? Ну что, решено?

— Решено, месье граф.

— Замечательно, замечательно. Отец мой, спасибо за прием. В следующий раз я останусь подольше, чтобы обсудить финансирование будущих работ, необходимых для блага вашей паствы. Дорогая, идем?

Его дочери стоило огромных усилий встать из-за фортепиано: она собралась с последними силами и бросила на меня полный ненависти взгляд, будто все это происходило по моей вине. За пианино она была бедной. Я вывел на свет ее посредственность и долгое время думал, что она злится на меня за это. Позже я понял, что она завидовала моей свободе. Та свобода еще не оперилась и неловко металась вправо-влево, но в двадцати тактах она парила, словно королевский орел, которым станет однажды.

Проходя мимо, Роза улыбнулась — у нее были отличные манеры. Ненависть стала нашим первым секретом, крепким фундаментом, на котором строилось все остальное: стены презрения, башни безразличия, бойницы, тайные ходы, рвы пренебрежения, мелочности, затаенной обиды — целая крепость из теней и эмоций, которая рухнула шесть месяцев спустя с первым же порывом ветра, будто карточный домик.

— Сядь и печатай.

По требованию аббата я поднялся в кабинет после ужина. Не поднимая головы от Библии, он указал на «ЭРМЕС 3000». Я уже стал мастером своего дела: вставить лист, повернуть валик, нажать на рычаг. «ЭРМЕС 3000» была готова.

— «Господину директору департамента». С красной строки: «Я внимательно изучил Вашу просьбу дать характеристику Джозефу Марти перед тем, как отправить воспитанника в приемную семью, и вынужден с сожалением сообщить, что молодой человек психически неуравновешен…» Ты перестал печатать?

Я остановился на словах «в приемную семью».

— ПЕЧАТАЙ! — завопил аббат. Он побелел от гнева, но тут же поднял руки, как бы извиняясь: — Продолжим… На чем мы остановились… Ах да: «Психическое состояние этого молодого человека вкупе с предрасположенностью лгать не оставляет мне выбора, кроме как, к сожалению, отказать вам». С красной строки напечатай светские формы вежливости. Это для администрации.

Буквы плясали у меня перед глазами, резко разболелся живот.

— Что-то не так, Джозеф?

— Вы не отпускаете меня…

— Я позволяю тебе остаться. Ради твоего же блага. И ради той семьи… — Он взял в руки документ и нацепил очки. — Демаре…

— Наши соседи?

Демаре жили напротив моего дома. Оба были маленького роста, на пенсии, и когда их спрашивали о ее размере, они всегда отвечали: «Крошечным людям — крошечные пенсии» — и разражались громким хохотом. Эта шутка действовала на нервы, но сами Демаре нам нравились. У них не было детей — только кот, которого Анри собирался убить из отцовского ружья. И они хотели меня усыновить, подарить семью. Мне, который ничего не стоил.

— Это временно, Джозеф. Через полгода они смогут подать новую заявку, и я снова ее изучу.

— Это мерзко.

Сенак наклонил голову. Он дышал ровно, и по сей день я не могу утверждать, что слышал, как он кричал. Может, он произнес «печатай» с обыкновенной мягкостью. Во мне все тогда кричало.

— Что именно «мерзко», Джозеф?

— Ваше наказание.

— Я не люблю это слово. «Наказание» значит «месть». Я предпочитаю «исправление», поскольку это слово несет в себе надежду, перемены, словно мы корректируем путь. Ты сбежал. Ты и вправду думал, что я оставлю это просто так? А после побега, поклявшись мне в глаза, выпросив еще один шанс, ты вдруг играешь на пианино.

— Только чтобы помочь