Книга Жорж Санд, ее жизнь и произведения. Том 2 - Варвара Дмитриевна Комарова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А меня вы теперь знаете до конца. Вот письмо, каких я не напишу и двух в десять лет. Я так ленива и так ненавижу говорить о себе! Но это избавит меня от того, чтобы еще говорить впредь.
Вы меня знаете теперь наизусть и можете представить ко мне вексель на предъявителя, когда вы будете сводить счеты к Троице.
Преданная вам, мой дорогой и добрый, всей душой преданная. Я ничего не говорила о вас самом во всей этой длинной беседе. Это потому, что мне казалось, что я говорю о себе с моим другим “я”, лучшим и более дорогим из двух, наверное!
Жорж.
Мы не знаем ответа Гжималы, но можно судить, каков он был, из следующей записочки Жорж Санд к нему же, которую мы воспроизводим и в автографе:
«Мои дела меня вновь призывают. Я буду в Париже в четверг. Придите повидать меня и постарайтесь, чтобы маленький[54] не знал этого. Мы сделаем еще сюрприз.
Преданная Вам, дорогой, Ж. С.
По-прежнему у г-жи Марлиани».
О лете 1838 года можно сказать то, что говорится о «счастливых народах» – оно «не имеет истории». По-видимому, оно прошло счастливо и тихо. Мы знаем только, что в августе Жорж Санд была в Париже, одна, – отправив Мориса с Мальфилем в Гавр, – как она сообщает в одном из своих писем аббату Роше. Вообще же мы почти не имеем никаких интересных, относящихся к этому лету, данных. Да оно и попятно: Шопен, в течение всей своей жизни отличавшийся необычайной щепетильной порядочностью и сдержанностью, никогда не позволявший себе не то что цинически грубо, а просто нескромно или неосторожно показать свою близость к любимой женщине и доводивший свою внешнюю корректность до почти невероятной степени, разумеется, не позволил себе и теперь даже намекнуть на свое счастье. Друзьям своим он писал всегда довольно редко и большей частью по поводу какого-нибудь необходимого дела или спешного поручения, – немудрено, что в это лето он постарался писать еще меньше, чем когда бы то ни было.
Письма, которые Карасовский пометил этим 1838 годом, как теперь доказано,[55] относятся к 1841 году. Следовательно, мы можем утвердительно сказать, что из его писем о лете 1838 года ничего узнать нельзя. Жорж Санд, против своего обыкновения, тоже была очень скупа на письма и о себе лично писала очень мало. «Les peuples heureux n’ont pas d’histoire!».
Но вот наступила осень, а с ней явился и грозный призрак разлуки. Шопен должен был остаться в Париже, где у него были уроки; Жорж Санд – уехать в Ноган. Оставаться им обоим в Париже значило бы сразу афишировать свои отношения, что казалось Шопену немыслимым. С другой стороны, Жорж Санд лишь наездом могла жить в ту осень в Париже, ибо у нее тоже не было постоянной квартиры.
Между тем, здоровье Шопена, сильно пошатнувшееся после перенесенной зимой 1837-38 гг. инфлюэнцы, было очень неважно. Он сильно кашлял, и доктора и друзья его (кроме Гжималы, хорошо знавшего, как для него тягостно и просто невыносимо всякое нарушение раз заведенного образа жизни и комфорта) уговаривали его уехать куда-нибудь на юг. Неизвестно, решился бы он действительно покинуть привычную и милую парижскую жизнь и отважиться на путешествие со всеми ненавистными для него неустройствами и неудобствами; или, вернее сказать, пришло бы ему даже в голову спрашивать мнения докторов о путешествии на юг, если бы... Жорж Санд в это самое время тоже не собиралась бы на юг – в Италию, – т. к. Морис страдал ревматизмами, и доктора предписали ему, как мы уже говорили,[56] проводить зиму в теплом, а лето в прохладном климате. Очень может быть, что главную причину отъезда надо искать не в этих болезнях, о которых Жорж Санд повествует в «Истории моей жизни» (написанной и вышедшей много лет спустя), а в желании временно пожить в совершенном уединении, как то можно вывести из следующих строк ее путевых записок, вышедших вскоре по возвращении, под именем «Un Hiver au midi de l’Europe: Majorque et les Majorquains».[57]
«Но, – скажут мне, – на кой черт отправились вы на эту проклятую галеру?»... Итак, я отвечу читателю, почему я отправилась туда, и вот в двух словах мой ответ: это потому, что я хотела путешествовать»...[58]
Ибо, так как все мы одержимы стремлением к идеалу, поисками чего-то неизведанного и лучшего, и, не довольствуясь действительной жизнью, все ищем оазисов, куда можем по временам от нее спасаться, то, говорит она, такими оазисами являются и науки, и искусства, а больше всего путешествия. Все мечтают хоть временно укрыться в какой-нибудь поэтический уголок,
«ищут гнезда, чтобы любить, или крова, где умереть, – все, счастливые и несчастные, люди просто праздные, как и новобрачные, счастливые любовники или ипохондрики»...
В сущности, уверяет она, при нормальном строе жизни мы половину ее проводили бы сидя на месте, работая и учась, а половину – в путешествиях, входя в общение с как можно большим количеством людей. Итак, Жорж Санд говорит:
«Теперь большинство из нас путешествуют ради тайны, одиночества и вследствие известного рода недоброжелательства, которое общество нам подобных вносит в наши как счастливые, так и тягостные впечатления.
Что касается меня, то я пустилась в путь, чтобы удовлетворить потребность в отдыхе, которую я в то время особенно испытывала. Так как нам не хватает времени на все то, что мы устроили в этом мире, то я вообразила, что поискав хорошенько, я найду какой-нибудь тихий, уединенный приют, где мне не надо будет ни писать записочек, ни читать газет, ни принимать визитов, где я могу вечно не снимать халата, где день будет двенадцатичасовой, где я могу освободиться от всех светских обязанностей, отдалиться от умственного движения, которое нас мучит во Франции, и посвятить год или два тому, чтобы немножко поучиться истории, и вместе с детьми моими пройти основательно свой родной язык!..»[59]
Разумеется, очень скоро было решено эту «предписанную Шопену докторами поездку» и это «искание тихого приюта» Жорж Санд соединить воедино и ехать вместе. Еще в начале октября Жорж Санд писала майору Пиктэ и Леру, что собирается в Италию,
