Книга Аппендикс - Александра Петрова

– Особый человек, старичок один, подозреваю, это был Никола Угодник, замерил энергию. От твоего – идет просто сильнейшая. Что-то ты такое заглатывала, наверное. При определенных действиях и словах, при коллективной медитации и взаимодействии мыслей с содержимым склянки должна произойти вспышка, чудо выравнивания полей – приостановка времени, и тогда откроется понимание.

Эту фигню Оле не надо было долго искать. В Питере все еще жила ее тетка-медсестра, когда-то давно, в день злосчастного для нас Первомая устроившая Олю по блату в ту же детскую больницу, куда попала и я. После расформирования больничного музея тетка забрала часть экспонатов к себе. В нашем городе это было нормально. С пеленок нас водили в Кунсткамеру, и всякие курьезные чудеса природы привлекали нас, как иных какой-нибудь большой колокол.

– А другие тебе зачем?

– Может, продам. Яну помочь, одного его оставляю. Милостыню ему не особо подают. Сегодня, – Оля тащила рюкзак, и бог знает, что там лежало, – подходящий день для эксперимента с мощами прошлого, может открыться тайное имя города. А если нет, то пойду дальше искать.

– Зачем тебе еще куда-то идти? Почему не можешь остановиться?

– Ты что думаешь, сокровенное тебе на блюдечке с голубой каемочкой подадут? Его заслужить нужно. Я адепт новой религии. И когда я была вдалеке, я поняла, что именно здесь она уже развивается. Понимаешь, в остальных Европах – как? Там все черное или белое, порядок, резервация, газоны, социалка до опупения. А тут хаос, джунгли. Ведь говорят же, Рим – открытый город. Ты мне сама рассказывала про asilo – убежище, которое Ромул выделил на Капитолии. Помнишь? Человек любой национальности, будь он даже убийцей, мог получить там приют. Рим гнусный, грязный, но это сама жизнь, у этого городишки мощный иммунитет.

– Я читала, что тайное имя Рима – Амор. – И перед моими глазами пронеслась Венера. Низко она шагала по-над землей, и ее темная накидка развевалась на фоне тьмы. Адонис лежал лицом вниз на красной тряпке. А Вал где-то там поправлялся, и моя накидка была прозрачной на просвет, как занавеска, за которой – весна. – Оль, любовь – вот тайное имя города.

– Ну ты даешь! Это ж не тайное! Это зеркальное и просто одно из секретных. – Оля была разочарована. – Тайное не-из-вест-но. Пока.

В этот момент Оля увидела Марио, он шел нам навстречу, в чуть приталенном пиджаке, душка, и Оля побежала целоваться, а я опять приоткрыла коробку. На банке было налеплен пластырь с моим именем и цифрой – количеством сантиметров аппендикса. Что он скрывал в себе? И уже не с омерзением, а с трепетом я взглянула на него.

Мой бывший город и его горизонт лица друзей портрет Петра Великого во весь рост единственное что сохранил для себя мой отец под конец жизни на выселках не пожелал пристроиться ни к какой кормушке горы Кавказа в одиночку дед проходил по восемьсот километров мол «я увлекаюсь этим видом спорта ибо он очень итересен и разнообразен» умер вдалеке незаметно бабка вытаскивала пули из тела второго мужа стояла перед ним на коленях в буфете кинотеатра Титан по русской традиции упрекала в жадности другую бабку а та несмотря на бедность умудрялась-таки выглядеть как девушка из самой лучшей семьи скромно и по моде той еще двадцатых годов а идеально заштопанные маечки тому были не помеха и Бетховен даже Шопен с Гейне так плохо мне знакомая мать жила ими в юности все съеденные страницы книг заглоченные бусины многогранные мосты и все утонувшие в невской воде без запаха

Я вытащила банку, и солнце подкрасило цвет отростка. На мгновение я прикрыла глаза от света, рука дрогнула, и дзынь – склянка раскололась, скатилась в приоткрытый люк. Да, Оля была права: в Риме царил вечный хаос, до сих пор, кажется, велись работы по восстановлению стены, разрушенной французами во время разгрома Римской республики в тысяча восемьсот сорок девятом году. На люке, как и на всех остальных, было написано звучное S. P. R. Q. – сенат и народ Рима.

– Давай, скоро начнется, – махнула мне Оля.

На лужайке были уже Катюша и Джада, даже гнуса Кармине они притащили с собой и Мелиссу привезли на каталке. Женщины хлопотали у стола, готовили закуску.

Под деревом сидел наш латинист со своей тетрадкой и читал юношеству переведенный им с латыни случайно найденный при недавних раскопках отрывок:

Это был радостный день для меня. Тогда я еще не умел читать и не знал, что такой быстроте моей продажи я обязан картонке, на которой значилось, что я гречонок. Это было неправдой, я и сам не знал, откуда я, но по-гречески я говорил неплохо. Очень смутно я помнил свою мать, которая мне пела и осыпала меня ругательствами совсем на другом языке, но с тех пор, как она исчезла, никто другой меня не понимал, и очень быстро я выучил греческий.

Я достался симпатичному господину, который снял с меня картонку и, дав тунику, повел прочь с рынка. По дороге я увидел друга, его тоже купили, мы познакомились во время плавания, и мне жаль было с ним расставаться. Он был темный, как сумерки, а сумерки я любил. Долго мы шли по улицам, которые мне казались воплотившимися фресками и картинами, которые я видел в доме одного богача, с той разницей, что на фресках было мало людей и все, что на них изображалось, было торжественно, кроме, конечно, силенов и сатиров, а тут всюду сновал люд, который сам походил на сатиров, слышна была ругань, грохот проезжающих тележек, и очень сильно пахло мочой, что стояла в огромных вазах по обочинам, калом ослов и мулов, да и не только их. По дороге, однако, мы зашли в помещение, которое показалось мне дворцом. Во втором зале сидели несколько человек и разговаривали между собой. Мой сопровождающий приподнял тогу и тоже уселся на один из тронов. Поздоровавшись с соседями, он хорошенько натужился и покраснел.

– В добрый час, Тулий, – воскликнул один из вновь вошедших, – и тебя, что ли, пробрало из-за вчерашних бобов? Дристай же хорошенько, пусть вылезет с этим вся твоя спесь, вошедшая в тебя во время нашей вчерашней пирушки!

– А из тебя пусть выйдет лизоблюдство и все то, что ты нализал и высосал у нуворишей и…

Тут отрывок заканчивался. Молодежь слушала объяснения своего учителя и древнее срамнословие с воодушевлением. Меж тем музыканты были наготове. «Первая часть – Призыв богини Ошум, – объявила девушка, – просьба не хлопать между частями», и Диего – теперь со спины было заметно, как же он вырос и раздался в плечах, – взмахнул палочкой.

Первым забил большой барабан, за ним атабак, потом том-том, но каждый ударный вступал в разные доли такта. Казалось, несколько ритмов звучат одновременно, хотя явный размер был четыре четверти. Через несколько тактов вступили четыре сопрано и зазвучала мелодия. Она опиралась на интервал тритона и мне показалась и знакомой, и странной. Как будто бразильский Джезуальдо, африканское барокко перенеслось в современность: полутоны, диссонансы, неинтонированные голоса. Интервал тритона – дело дьявола, дьявол переворачивает все вверх дном, ранит навылет, dia, то есть – tra – между, что-то, что отделяет от целого. «Интервал тритона, дьявол в музыке находится в середине октавы, между, тра. Так и жизнь Лавинии – это жизнь тра, транса – между», – тогда на острове Диего тоже размахивал палочкой в такт своим словам.