Книга Ложная память - Дин Кунц

— Шервуд, — заметила Клодетта, — ты ничуть не подкрепляешь свою аргументацию, используя неумышленный оксюморон, такой, как «самозваные эксперты».

— Клодетта, на самом деле это не был оксюморон, — с совершенно спокойным лицом ровным голосом сказала Марти. — Это был эвфемизм[60], и он использовал слово «самозваный» вместо более вульгарного, хотя и более точного определения «наглые говенные эксперты».

Если бы даже в нем хоть когда-либо возникало малейшее сомнение в том, что он будет всегда любить Марти, то теперь Дасти понял наверняка, что не разлюбит ее никогда, даже на бесконечных дорогах времени.

— Холден, Дерек совершенно прав насчет обеих проблем, — сказала Скиту Клодетта, будто не слышала слов невестки. — Он не осуждал тебя. Он не из тех людей. И у тебя, без сомнения, имеются болезненные фантазии. Ты не сможешь жить нормальной жизнью, пока не осознаешь свое состояние.

Переступить через порог всегда было трудно, но еще труднее было пройти через вестибюль.

— Холден перестал принимать свои лекарства, — сообщил Дасти Дерек Лэмптон, вновь уставившись на грудь Марти.

— Вы выписали мне семь рецептов, — возмутился Скит. — После того как я утром принимал все таблетки, во мне не оставалось места для завтрака.

— Ты никогда не сможешь реализовать свой потенциал, — предупредила Клодетта, — пока не осознаешь свое состояние и не начнешь целенаправленно работать над собой.

— Я думаю, что ему давно уже следовало отказаться от лекарств, — сказал Дасти.

— Выздоровление Холдена окажется проблематичным, если в процесс будут вмешиваться необразованные люди, — заявил Лэмптон, оторвав взгляд от груди Марти.

— До девяти лет процесс его выздоровления организовывал его отец, потом этим занялись вы. — Дасти принужденно улыбался и говорил шутливым тоном, но знал, что никого этим не обманывает. — Все время, сколько я его знаю, организовывают процесс его выздоровления, но толку нет.

— Мать, — вдруг просиял Скит, — ты знаешь, что настоящее имя моего отца вовсе не Холден Колфилд. Он сначала был Сэмом Фарнером и только потом официально поменял имя.

Глаза Клодетты превратились в ледяные щелочки:

— Холден, ты опять фантазируешь.

— Нет, это правда. У меня дома есть доказательства. Может быть, именно это имел в виду Ариман, когда застрелил меня и сказал, что отец — мошенник.

Клодетта устремила указующий перст на Дасти.

— Ты посоветовал ему отказаться от лечения, и вот к чему это привело. — Она повернулась к Скиту. — Этот человек, Ариман, назвал меня шлюхой. Значит, мне следует понимать, что ты согласен с этим определением точно так же, как согласен с тем, что твоего отца назвали мошенником?

Голову Дасти заполнило зловещее гудение, которое всегда возникало, стоило ему пробыть в этом доме хотя бы полчаса. Он желал только одного — перейти к той проблеме, которая его действительно занимала.

— Дерек, почему Марк Ариман относится к вам с такой бешеной ненавистью? — спросил он.

— Потому что я сказал ему, кто он такой.

— И кто же он?

— Шарлатан.

— А когда вы сказали ему это?

— Говорю при каждом удобном случае, — заявил Лэмптон. Его глазки норки светились мрачным ликованием.

Прижавшись к мужу и игриво обняв его за талию, Клодетта сказала:

— Когда такие дураки, как этот Марк Ариман, оказываются жертвами остроумия моего Дерека, они не скоро забывают это.

— Как, — вступила в разговор Марти, — как вы ему это говорили?

— Напечатал аналитические эссе в двух лучших журналах, — объяснил Лэмптон, — и убедительно показал пустоту его теорий и беспомощность изложения.

— А почему?

— Я был потрясен тем, сколько психологов начали принимать его всерьез. Этот человек не интеллектуал. Он относится к худшей разновидности позеров.

— И это все? — спросила Марти. — Пара эссе?

Зубки Лэмптона сверкнули, к уголкам глаз сбежались морщинки. Хотя это было проявлением удовольствия, со стороны можно было подумать, что он только что заметил мышь, которую он намеревается поймать и разорвать на кусочки.

— Ты видишь, мисс Клоди, они не понимают, что означает попасть под микроскоп к Лэмптону!

— Кажется, я понимаю, — сказал Скит, но ни мать, ни отчим, казалось, не слышали его.

Клодетта издала короткий девический смешок, в котором, правда, было не больше юмора, чем в звуке трещотки гремучей змеи, словно Лэмптон сказал что-то остроумное или двусмысленное.

— Да, мисс Клоди, — повторил Лэмптон. Он сделал танцевальное движение и игриво щелкнул пальцами с таким видом, будто собирался выдать грязное площадное ругательство. — Эссе в двух журналах. Образец искусной партизанской войны. И пародия на его стиль для «Книголюба», последней странички в книжном обозрении «Нью-Йорк таймс»…

— Очень ядовито, но смешно, — заверила Клодетта.

— …плюс к тому, я написал рецензию на его последний опус для крупнейшего информационного агентства, и ее опубликовали семьдесят восемь газет общенационального масштаба. У меня собраны все публикации. Вы можете себе представить, что эта ужасная книга входила в список «Таймс» в течение семидесяти восьми недель?

— Вы говорите об «Учитесь любить себя»? — спросила Марти.

— Квазипопулярная психочушь! — заявил Лэмптон. — Думаю, она принесла американской психологии больше вреда, чем любая другая книга, изданная за последние десять лет.

— Семьдесят восемь недель… — протянул Дасти. — Столько времени входить в список — это долго?

— Для книг такой тематики это все равно что вечность, — объяснил Лэмптон.

— А как долго была в списке ваша последняя книга?

Внезапно преисполнившись серьезности, Лэмптон сказал:

— Вообще-то я не обращал внимания. Популярность — это не проблема. Проблема заключается в качестве работы, в том воздействии, которое она оказывает на общество, в том, скольким людям она помогает.

— Мне кажется, двенадцать или четырнадцать недель, — припомнил Дасти.

— О нет, нет, больше, — возразил Лэмптон.

— Значит, пятнадцать.

Лэмптон, которого буквально раздирало желание должным образом похвастаться своими достижениями, оказался теперь в своей же собственной ловушке, и взглянул на Клодетту, ожидая помощи.

— Она была в списке двадцать две недели. Дерек никогда не думает о таких вещах, зато я о них помню. Я горжусь им. Двадцать две недели — это великолепный показатель для работы с серьезным содержанием.